Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

Темнеет, скоро спустится ночь, я хороню свою жену. Хороню в глубине двора под старым оливковым деревом, где когда-то похоронил сына Нормы, у которого неожиданно закатились глаза. Здесь же я недавно похоронил и Медора. Спи. Навсегда. В живых остался только я, кто-то ведь должен остаться, и такая чрезмерная честь выпала мне. Если бы ты, Агеда, знала, как это ужасно! Отвезти бы ее на кладбище, но это не так-то просто, тележка исчезла, кто-то ее украл или сжег. Как-то ночью Агеда разбудила меня криками, я, оглушенный, спрыгнул с постели.

Похорони меня у той кладбищенской стены, что выходит на дорогу, потому что оттуда виден ее дом. С тех пор как она осталась одна, она все время смотрела на эту стену и думала: «Оттуда я буду видеть окна своей комнаты». Как это — будешь видеть? О чем это ты, о каком мире? Я так устал. По всему горизонту сыплет снег, какой сегодня месяц? Я должен пойти в поселок получить деньги, я все еще живу за счет мертвых. Если я долго не появляюсь в поселке, тем, от кого я завишу, это не нравится. У них жизнь упорядоченная, как на кладбище. Я расчищаю от снега прямоугольный клочок земли, я — могильщик мира. Нет, не палач, а могильщик, тот последний, что подает сострадание. Вдруг слышу вой двух собак. Может, одна из них — Медор? Не вижу. Ищу камень и с яростью швыряю в них — идите выть в преисподнюю. Научусь ли я языку той тишины, в которой теперь живу? Нет, пока еще нет тех слов, которыми будет разговаривать новый мир. Как же я устал. Я перестаю копать и смотрю на гору. Вдали в торжественной тишине Вселенной высятся две священные вершины. Голос величия и тишины, голос примитивного мира знаком мне, его я изучил. Он облетел весь лабиринт мира и вернулся к исходному пункту. Но что он означает сегодня? Сегодня, когда рухнула церковная крыша, когда открылись просторы неба и голос устремился вверх, обретя изначальное звучание. Может, я должен был его слышать раньше? Может, услышь я его раньше, не поднялась бы крыша ни над церковью, ни над кроющимися в ее холоде тенями. Может, мое посвящение, которое я передам сыну

— О, приди!

не так уж и далеко? Но где оно? Где место чистого человечного человека, восставшего во плоти и крови из невзгод и триумфов? О мои потускневшие, невидящие глаза. Их окутал древний туман — робкий знак того мира, что вне меня, я привязан к своему телу, изначально отравленному. Я снова вхожу в дом, одеваю мою жену. Вкладываю в ее исхудавшие руки — вижу их сейчас! — четки. Костлявые кисти, хранящие печать прожитого и пережитого, гораздо четче, чем лицо, и еще четче, чем тело, замкнутое в себе, как совесть, для которой время — вечность. Заворачиваю тело в простыню, пытаюсь поднять его, но какое же оно тяжелое! О алчная земля, ты требуешь погребения. Я осторожно кладу его на край вырытой ямы, хочу в последний раз взглянуть тебе, Агеда, в лицо. Как же быстро темнеет. Дрожащий и серьезный, вглядываюсь в него. Оно изглодано злостью, сосредоточенно, на нем на веки вечные запечатлена обида.

— Молись. Вот твои четки. Молись.

И снова поднимаю, поднимаю осторожно и опускаю в яму — яма оказалась короткой. Край простыни соскальзывает, и Агеда наблюдает за мной с серьезным выражением лица. Я склоняюсь к ней, поправляю простыню и забрасываю комьями земли, которые мягко шлепаются в яму среди тишины чистого воздуха.

Совсем скоро придет ночь и на небе вспыхнут звезды. Тут я вспомнил о пластинке, которую мне дала Эма.

— Если вы способны прослушать ее и остаться спокойным…

Однажды я слушал ее под сводами церкви. Она была опасная и никчемная, как все, что мне досталось в дар. Тогда я разбил ее. И все-таки она мне вспоминается! Никчемная? Все глупо, все. Эта всепожирающая надежда, этот безнадежный бессознательный импульс. А все потому, что за тобой тянутся кандалы прошлого, тяжелые кандалы. Никчемная? Иногда мной завладевает жуткая тоска. Ярость и гордость оставляют, а тоска завладевает.

А то вдруг накатывает волна нежности — откуда она? Кто-то на меня смотрит — кто он, этот кто-то? Смотрит, и тоска моя растет, душит глухой плач. Может, и это заблуждение? Кто же еще во мне, в развалине, может быть уверен? Я должен был бы сохранить пластинку для моего сына, должен был бы сказать ему, что «Музыка существует» — было бы это заблуждением? Ты должен быть великим и должен быть одиноким, одиночество свойственно величию. А как трудно быть одиноким. Чем заполнить одиночество? Мог ли я заблуждаться, слыша этот голос, столь серьезный и столь человечный, существующий вне человека? Ты бы, возможно, сказал сыну,

— Не слушай ее в церкви

а может, и не сказал бы, ведь церковь разрушена. Ведь мой сын будет человеком бесстрашным, это определенно, и вся Земля с ее тайной и призраками станет его Землей. Мой сын утвердит свою божественность в царстве всех умерших богов. И из всех своих голосов, из всех голосов Вселенной, из любой тревоги и предупреждения он изберет свой голос, радующийся полной победе, и скажет:

— Это мой голос.

Это значительное слово, слово последнее, которое мне еще не известно. Но я устал. А от усталости приходит смирение.

На Земле существует человек, этот человек — я. Я — непостижимое животное. Иногда развлекаюсь тем, что подвожу баланс своим заблуждениям, своей головокружительной фантазии. Но не сейчас. Я познал скрытое и очевидное и изумлялся как тому, так и другому. Но как же я устал от простой истины существования, от той невероятной вещи, которой является существо, существо среди прочих подобных существ, и от менее сложной — как животное среди животных, — от видения и знания того, что вижу, от дум и понимания того, о чем думаю, от того, что просто жив и знаю, что умру, от всей совокупности своего необычайного явления, так мало значащего, от всей медленно текущей и пленяющей череды дней. Устал от возвращения к простоте существования. Теперь на себя, на свое тело, которое столько пережило, я взираю совсем иначе. Оно удивительное и смешное — просто мясо, которое в любой момент может почувствовать себя плохо и начать гнить. У него две руки, две ноги, одна голова и девять дырок. Оно — невероятный производитель мусора. Ежечасный, ежедневный. Все происходит в нем. В нем, и далеко от него, и так высоко над ним, что даже не видно, и я себя спрашиваю: «А возможно ли?» Его я до сих пор до конца не знаю, я устал. Родиться на свет стоило. Стоило хотя бы потому, чтобы посмотреть, как это бывает, — утолить любопытство. Ускользающая радость, краткая вспышка света. Такою, какова она есть, она выпала на мою долю, я приемлю ее спокойно и с усталостью. Она у всех должна быть одинаковой — а может, это не так? Теперь я жду сына. Агеда была бесплодна, неужели и я окажусь бесплодным? Очевидность не оспаривают, а жизнь — одна из очевидностей. Жизнь и земля, даже когда она в руинах. Как может не прийти мой сын! Придет день, и сын придет.