Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

И вот при таких обстоятельствах, когда наша деревня была стерта с лица земли, вся страна откликнулась на это событие, проявив свою многогранную сущность. От землетрясения, разумеется, пострадали и другие деревни, но до основания разрушенной оказалась только наша, и на ней сконцентрировался всеобщий интерес. Сначала были сомневающиеся. В чем заключается восстановление деревни — мое возрождение через твою гибель? Что значит восстановить деревню, когда все переменилось, все стало иным? Надо восстановить дома, улицы, дать кров всем пострадавшим. Это просто и понятно, но вопросов возникло немало. Восстановить дома, но какие? Кто-то спросил. Не лачуги же, в которых люди жили, как скотина в хлеву? Не темные улочки, куда не заглядывало солнце, присвоенное как привилегия эксплуататорскими классами. Была еще школа, унылая ветхая постройка: я там учил азбуку, мы играли во дворе, загаженном скотиной, рядом была кузница, и весь день мы слышали удары молота о наковальню. Была церковь, а неподалеку от деревни — фабрика, которая после смерти отца перешла ко мне. А как же почта и телефонный узел? Их, правда, и раньше не было, но теперь они необходимы — Хорек погиб во время землетрясения вместе со своим ослом, на котором развозил почту на несколько лиг [44] Лига — путевая мера длины, равная 5 км. вокруг. Не было и детских яслей, а они должны быть. Или детской консультации, или молочной кухни. Или детского сада. А еще не было дома для отдыха и культурных развлечений. Со зрительным залом для спектаклей, и лекций, и выставок, и концертов. И еще нужны были общественные медицинские пункты. И спортивный городок с душем. И дом призрения для немощных стариков. И надо было расширить дорогу, создать систему связи, чтобы деревня сообщалась с окружающим миром. Нужен был генеральный план: где расположить школу, церковь и даже фабрику — может, отнести ее от деревни на целую лигу, обеспечив транспорт для рабочих? Вся страна вдруг заинтересовалась деревней — газеты, радио, телевидение; ее судьба шумно обсуждалась везде и всюду. На веки вечные должна она остаться не только знаком, но и символом свершения человеческих чаяний, символом революционной правды, которая переносит будущее в настоящее. Бог здесь ни при чем — но не все с этим соглашались. Зачем подавлять народные верования, народ надо просветить, и тогда он сам перестанет… И для чего зрительный зал: где национальный центр, который обеспечил бы его использование по назначению? Да не надо никакого центра! Народ сам, через местную организацию… Искусство рождается в народе! А детский сад? Мало учредить его, нужно, чтобы он выполнял свои функции. Находились и такие, кто утверждали, что все это реакционная затея, — а как же другие деревни? Дать привилегии только одной — значит создать элиту в духе политики эксплуататорских классов! Порочна сама идея создать по особому плану деревню, залитую солнцем, с широкими прямыми улицами, — существуют же такие вещи, как традиции, привычный уклад жизни, и всякий прогресс должен с ними считаться. А какой будет школа? В интересах фабрики надо готовить будущих рабочих, но ведь судьба деревни — это не судьба пролетариата! И как быть с домами, которые были украшены геральдическим гербом? Только из-за них в деревню заглядывали туристы. К черту прошлое! Долой старину и гнетущие воспоминания! В газетах, по радио и по телевидению — судьба деревни обсуждалась везде и всюду… — да закрой ты глаза на самого себя…

…лежу кверху животом на песке, бог мой, как хорошо! Солнце брызжет яркими лучами, в густой небесной синеве плывут редкие облака, негромкий ропот волн навевает дремоту. Насыщенный частицами света, воздух искрится, сверкает, слепит — закрой глаза на самого себя. Припекает, жар густой пеленой обволакивает тело, проникает во все поры, бог мой, как хорошо! Послушайте, провозвестники будущего, глашатаи исторической правды, я познал правду жизни между солнцем и морем, мне явилось божество. Я вас не слушаю, знать вас не хочу — в эту минуту. Здесь так покойно, песок тянется до крутых прибрежных скал, о которые бьются волны, жизнь предстает во всей правде своего бытия. Проносится легкий ветерок, растет непонятная радость, ожидание неизвестно чего, я живу — и все. Волны набегают на песок, вскипают молочно-белой пеной, и в этой пене глохнут голоса, кричащие о счастье народов, о неотвратимой судьбе, о целостности жизни. На меня отвесно падает солнечный ливень, вижу вдали качающийся парус. Безмятежное море, напоминающее о бесконечности. Гляжу на него не отрываясь, взгляд тонет в синеве.

Когда я приехал в родительский дом, отец был в агонии. Из столицы я вернулся в деревню, в телеграмме было сказано прямо: «Твой отец умирает». Он действительно умирал, иначе мать так бы не написала. Мне надо было сдавать экзамены — бросил все и поздно вечером добрался до деревни; в доме полно людей. Женщины в черном бормотали молитвы, тут же стоял священник со святыми дарами. Отец лежит в постели, дышит с трудом, дышать ему осталось недолго, время от времени он приподнимается и кричит, несет несусветицу. Вот он успокаивается. Священник решает воспользоваться паузой и соборовать его. Но отец снова вскидывается и кричит, ругает Тьяго:

— Чем ты шерсть красил? Дерьмом, что ли?!

Женщины на мгновение замолкают, чтобы выказать свое возмущение, потом снова бормочут, падре Мойта держит на весу чашу с миром, ожидая удобного момента. Я склоняюсь над отцом, он меня не узнает. Мать подсказывает:

— Это Луис…

…и он смотрит на меня с ненавистью, снова закрывает глаза. Тогда мать объясняет мне: он все говорит, что его бросили подыхать.

— Ты бросил меня подыхать! Бросил подыхать!

Была звездная июльская ночь. В огороде напротив нашего дома кто-то, светя фонарем, поливал картофель, молодую кукурузу. Июль стоял жаркий.

— Ты бросил меня подыхать!

Все кричит. Всю жизнь кричал, кричал на всю деревню, то звал кого-нибудь, то отдавал приказания Грамотею, Тьяго, Червяку, Мукомолу:

— Чтоб завтра в шесть был здесь с лошадью! Поезжай в город, договорись с Пинто и привези тюков пять шерсти! И скажи там ему, чтоб немедля приехал сюда!

Крик его разносился далеко, по всей деревне, и достигал тех, кому отдавались приказы. Отец стар. А деда — того, я вовсе не видал. Зимой отец с утра сидел за ткацким станком в своей мастерской неподалеку от моста, гкал ленты, торговал по деревням, уезжал на лошади на край света. Нас, детей, было трое, остался один я — кто же будет управлять фабрикой? Небольшой фабричкой, изготовлявшей шерстяную пряжу для вязанья.

— Только не я! — заявил я как-то во время каникул, когда вся семья собралась за ужином по случаю праздника.