Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

Этим я и занимался, как вдруг кто-то тронул меня за плечо…

— Это вы? Здесь?

Я сел на каменную глыбу у дороги, глядя на разрушенную фабрику. Я давно здесь, а вы?

— А вас что привело сюда, друг мой?

Архитектор сел рядом со мной, попросил огонька. Потом улыбнулся мне в ответ, выставив напоказ крупные, лошадиные зубы. Затем, спрятав зубы, задрал редкую бороденку и воздел перст на высоту, соответствующую той истине, которую он изрек:

— Что еще может быть центром деревни? Фабрика — это не только символ. Фабрика — храм новой эпохи, рабочему нужна вера. Но это не единственный довод…

…и он замолчал. Я ждал, рассеянно глядя на горизонт, на неясные очертания светлого будущего. История остановилась — тебе надо было погибнуть под обломками.

— Есть и другие, начиная с экономии времени на дорогу до выигрыша в эстетическом плане: фабрика украсит деревню, она будет стоять в ее центре, как монумент.

— А шум? А запах?

— Трудовой шум — как музыка, как щебет хлопотливых птиц. А промышленные запахи — как аромат полевых цветов. Запах и шум будущего…

…а я все смотрел на горизонт, на неясные очертания этого самого будущего…

— И нет воды. Как привести в движение колесо?

…Архитектор снова улыбнулся. Но эта улыбка была уже наполовину сострадательной. Вода. Но он же говорил о будущем…

— …я говорю не о допотопном кустарном промысле.

Нигде в мире промышленность не зиждется на водяном колесе. Повсюду известно, что изобретены энергетические установки. Фабрика. В центре деревни. Храм новой эпохи человеческой истории.

— Нет ли огонька?

Курит он жадно, беспрерывно. Но огня у него нет никогда. Даю прикурить Луису Гедесу, он служил на флоте, у него огромные седые усы, пожелтевшие от табака. Курил он картинно — потом высоко поднимал руку и выбрасывал окурок широким жестом, иногда чуть не задевая собеседника.

— Все это абсурдно, — сказал я.

— Весь мир — сплошной абсурд. Как еще человек в нем живет!

Молчание. Погожий зимний день, четкие линии в ярком холодном свете. День — как тело умершей молодой девушки: красивый и мертвый.

— Стало быть, работы будут наконец продолжены.

— Работы будут продолжены, — заявил Архитектор, задумчиво глядя вдаль.

Работы будут продолжены, правительство наконец дало разрешение.

— Но сначала надо, чтобы проект утвердила Ассамблея. Говорят, надо, чтобы утвердила.

— Мой зять обеспокоен нашим положением. Что же все-таки нас ждет? Впрочем, этот вопрос, видимо, выходит за пределы вашей компетенции.

— Как храм. В центре селения. К ней будут сходиться все улицы. Для поклонения труду. Бог в новой ипостаси.

Черпаю пригоршнями воду, играю как ребенок — о мое детство, вечное воспоминание. Чистота и начало начал, при чем тут смерть? На горизонте проходит корабль, держит путь в будущее — где оно, это будущее? Светлое будущее там, за горизонтом, оно сдобрено елеем обещаний и непоколебимой верой, корабль идет своим курсом. Надо и мне последовать его примеру, определить свой курс.

И тут у нас за спиной заорал отец. Он бежал и драл глотку, вопил и жестикулировал, останавливаясь, чтобы завернуть словечко покрепче, я слышал не все, что он кричал, до меня долетали разрозненные слова, но они, несомненно, заключали в себе квинтэссенцию его речи…

— …сукин сын… вставить в задницу пук соломы и поджечь… чтоб на тебя в аду черти нагадили горячим дегтем… дерьмо собачье…

…должно быть, он выкрикивал эти слова с пеной на губах. Потом я обернулся — Архитектор исчез. Отсюда дорога шла по прямой, и Архитектора я увидел далеко-далеко, крошечное насекомое на белой дороге, по бокам, точно крылья, трепетали полы плаща, отец замолчал. Смотрю в его сторону — дорога пустынная, по обе стороны обширные густые заросли дрока, вдали — четкий зимний горизонт. Гляжу на корабль, нацелившийся форштевнем на будущее. Солнце сверкает на гранях высоких скал, почти отвесно уходящих в море, под ними резкая тень. Снова вхожу в нее, на плечи как будто ложится прохладная простыня.

— …сукин сын… пук соломы и поджечь…

Иногда я выхожу погулять, даже довольно часто. И мертвецы, мертвецы…

Возвращаясь, я иду не спеша, плыву в солнечном свете, вижу на песке следы чаек. Влажный податливый песок, мягкий, бархатный, на нем следы птиц. Должно быть, они разгуливали здесь на рассвете, когда пляж был безлюден, им тогда раздолье. Наклоняюсь, разглядываю трехпалые отпечатки их лапок. Мимо меня проходят пузатые мужчины в похожих на юбки широких трусах до колен, проходит компания резвящихся и ликующих молодых людей. Некоторые из них демонстрируют свою ловкость, встают на руки, медленно поднимая ноги и удерживая равновесие, и так, на руках, проходят метра два. Другие крутятся колесом. Весь пляж празднично расцвечен яркими купальными шапочками, белыми тентами. У берега воткнуты в песок удочки с невидимыми лесками. Мне хочется бежать, мускулы играют, радостью жизни распирает грудь, я чувствую себя богом. Но иду не спеша, сдерживаюсь, тело напитано солнечным светом, мне легко, я будто парю в воздухе. Иду по кромке пляжа, волны набегают на песок, то и дело лижут ноги. Все во мне поет и ликует, о, извечная радость бытия.

И вдруг — что это? В искрящемся радостью воздухе разносится погребальный звон колоколов, или это мне только кажется? Звонят по «ангелочку», я хорошо разбираюсь, по ком звонят: по мужчине, по женщине или по ребенку. На этот раз — по «ангелочку», в моей памяти им несть числа — целая вереница белых гробиков. Дизентерия, скарлатина, злокачественная лихорадка — и ангелочки летят на небо, а бедняки благодарят господа бога. Сквозь шум прибоя я слышу погребальный звон, умер сын Тьяго, Педро, они жили с нами рядом. Неподалеку, возле кузницы, стояла колода, на которой кузнец ставил подковы волам и лошадям, над нею роем вились мухи. Пахло навозом. Мы часто играли там вместе. О господи! Бедность сама по себе ошибка и преступление — какую зарубку оставила она в моей памяти? Издалека шлет мне свой знак. Как будто говорит о том, что время течет и жизнь меняется. Говорит о канувшем в вечность укладе жизни, о преступлении и святом подвиге, о забитости и величии, о мерзости и о чуде красоты — льется звон колоколов. Сын Тьяго, Педро. Как-то он принес жестяной кораблик — кто тебе его дал? Он не ответил.

— Ты его украл…

— Я его нашел…

Где нашел? Голубой кораблик. Где ты его нашел? Мы пустили кораблик в бассейне у фонтана, он поплыл. Чудо, неописуемый восторг. Мир взрослых людей, уменьшенный до таких размеров, что он стал нам доступен, — не в этом ли прелесть всякой игрушки? Огромный мир взрослых в нашем крошечном мирке. Пустили кораблик, и он поплыл. Нагрузили его камешками, на поверхности бассейна небольшая рябь, и я вижу себя на борту кораблика, а вокруг необозримое бурное море. Я попал в чудо, подо мною бездна, меня качает волна — ну разве это не прекрасно? Он голубой, вобрал в себя небесную лазурь. Плывет себе в бассейне у фонтана, куда взрослые приводят лошадей и волов на водопой, плывет из далекого детства сквозь туман моих воспоминаний. Я плыву среди обломков того, что было живым и умерло, осторожно обхожу их стороной, я миновал уже все порты, какие бывают в море жизни, осторожно проходил стороной, плывет кораблик, несет меня к самому себе — себя не обойдешь. Но Педро забыл обо мне в своем маленьком белом гробу, колокольный звон пробивается сквозь рокот моря. Мать ужаснулась: зачем тебе идти на кладбище? Такой снег. Твой старший брат и то… если бы хоронили взрослого мужчину, тогда еще… но мне так хотелось подержаться за кисть, одну из тех, которыми был украшен гроб. Мы играли вместе у колоды возле кузницы, там привязывали лошадей и волов, кузнец брал животное за ногу, скоблил копыто и молотком вбивал гвоздь в подкову. Он умер задолго до катастрофы, этот кузнец, я однажды встретил его, когда уже вырос.