Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

По средам и субботам я давал уроки Софии. Чтобы вкратце повторить уже знакомый ей материал, мы начали с азов. Читая нараспев парадигмы глаголов, София так ловко проглатывала гласные, что я только смутно догадывался о наличии ошибок. Держалась она так, будто в ней жило что-то очень важное, гораздо важнее ее самой и, уж во всяком случае, такой безделицы, как правила грамматики. И еще она впивалась в меня глазами и не отводила их, делая вид, что припоминает то, о чем я ее спрашиваю. Я, как правило, садился на диван, София — на диван напротив и, закинув ногу на ногу, записывала урок в школьных тетрадях, которые лишний раз напоминали, что школа ушла безвозвратно. Мадам или кто-нибудь из домашних появлялись редко. Дверь мне отпирала и провожала в кабинет каждый раз вспыхивающая как маков цвет служанка. Какое-то время я пребывал в кабинете, подавленный мебелью и тишиной. Потом приходила София и всегда запирала за собой дверь, словно презирала того, кто мог бы потребовать, чтобы она оставалась открытой. Так у нас с Софией появилась общая тайна, и мы ее оба признавали. Один-единственный раз она пришла на урок в домашних туфлях и накинутой на плечи голубой кофте, спустившись таким образом до обыденности, в которой есть место слабостям. София считала себя существом исключительным и потому всегда была подтянута, со вкусом и продуманно одета, что сказывалось во всем ее облике: в походке, в агрессивно выступающих вперед грудях, в сверкающих, прямо смотрящих глазах. И я инстинктивно чувствовал, что все яркое, пылкое, живое, чем богата земля, есть в Софии, в ее крепком теле. И что такое я перед ней, перед этим олицетворением радости жизни, — жалкий труп? Сознание собственной ущербности парализовывало меня, произносимые мною слова умирали. Однажды, после того как я объяснил ей — не помню сейчас какое — правило синтаксиса и после того как она попыталась сделать на это правило соответствующее упражнение, София устало захлопнула тетрадь и, снисходительно улыбнувшись, спросила:

— Почему мы в жизни всегда что-нибудь должны? Должны подчинять себя чему-то… учению, мужу, детям?..

Я ответил менторски, как и подобает преподавателю:

— Если мы все будем делать только то, что нам хочется…

— Да. Но почему в сегодняшней жизни глагол studeo [6] Здесь : я должна (лат.). требует дательного падежа?

— А чем бы вы хотели заниматься, София?

— Если бы я знала… если бы я это знала.

И она задумалась, глядя в сторону на какой-то невидимый мне предмет, — мы оба забыли и книги и тетради. Но случалось и так: София входила в кабинет сосредоточенная, явно сознающая свои обязанности ученицы, уверенно знающая все, абсолютно все, даже незначительные мелочи, что меня сражало. Упражнения были выполнены безупречно, без единой ошибки, все предыдущие уроки выучены. Тогда я предлагал ей переводы с листа. И София, после некоторого колебания и подсказанных мною значений двух-трех слов, переводила просто-таки хорошо. Однако на следующем же уроке путала все ужасающим образом. Естественно, меня это в конце концов вывело из себя:

— София, оставьте ваши шутки! Вы же все это знаете. Вам просто не хочется шевелить языком. Вы смеетесь надо мной.

— Смеюсь над вами? Какая нелепость! Сделайте одолжение, доктор, пожалуйста… Ведь нет же правил без исключения. Только так это можно понять. Иногда совершенно необходимо, чтобы я ничего не знала! И тогда я не знаю, не знаю, не знаю. Не просите у меня объяснений. Я не знаю!

И она вышла из кабинета, возможно, чтобы не расплакаться при мне. Тут же вошла мадам, точно стояла и подслушивала под дверью. Ни о чем не спрашивая, она попросила извинить Софию.

— Извинить? Да что вы, сеньора! София сегодня просто не в духе.

— О, она очень часто не в духе. Сколько же с ней нужно терпения!

Устыдившись, я собрал свои бумаги, положил их в папку — папку, которую буду так ненавидеть, — и вышел.

Спустя какое-то время София неожиданно пришла ко мне в пансион. О ее приходе, не очень любезно, сообщил мне сеньор Машадо, явно встревоженный возможным любовным приключением.

— Здесь одна сеньора вас разыскивает. Дочь доктора Моуры, моего большого друга и очень хорошего человека. Но, сеньор доктор… вы ведь знаете, что в моем доме…

— Ни слова больше, сеньор Машадо. Что же, в ваш дом не может прийти женщина? Здесь что, монастырь?

— Нет, сеньор доктор, вы же знаете, что не монастырь.

— Тогда… что же, присутствие женщины делает этот ваш дом домом терпимости? Так, что ли?

— Господи Иисусе, что он говорит, что он говорит! — И он бросился прочь, схватившись за голову.

Нет. Отсюда нужно уходить. Но куда?

Красивая, эффектная София ждала меня в столовой.

— Что вы сделали с сеньором Машадо? — тихонько спросила она меня. — У него такой вид, будто он увидел дьявола во плоти!

Я пересказал Софии наш разговор с Машадо. Она лукаво хихикнула себе под нос, а я получил первое подтверждение своим догадкам…

— Он назвал себя другом вашего отца.

— Ах, отца!.. Ну, отец повеселится. Машадо ведь принимал участие в той конференции, вроде бы посвященной святому Венсану де Полю. Как видите, у пансиона есть свои тайны. Но не будем злословить в этих стенах.

— А где будем?

— Где? Внизу, и не со мной, а с моим отцом, который вас ждет.

— София…

— Ничего не спрашивайте. Не надо снова об этом. Я должна просить извинения? Хорошо. Извините.

Мы спустились вниз. Моура действительно ждал меня на площади, чтобы пригласить на небольшую прогулку. Он ехал навестить больного, и я, поехав с ним, мог познакомиться с Алентежо. Нет, София оставалась в Эворе. Я сел рядом с Моурой в его маленький «фиат». Хорошо помню, что в то утро вся площадь утопала в хризантемах. Но только сейчас я воочию это увидел. Хризантемы были повсюду: вдоль аркад, вокруг фонтана и просто в вазах. Они были всех цветов: белые, фиолетовые, желтые, с уже поникшими головками под печальным осенним солнцем.

Мы ехали по дороге в Редондо, пересекающей две железнодорожные линии. Позади остался позолоченный солнцем и увенчанный кафедральным собором город. Чтобы я смог запечатлеть в памяти это видение, Моура остановил машину на вершине холма. И сегодня, среди зимы и ночной тишины, в которой я пишу эти строки, мне вспоминается это видение: белые домишки, жмущиеся друг к другу в страхе перед наводящей тоску пустыней, и я сам, стоящий на холме лицом к затерянному на равнине городу и слушающий в себе самом хор пилигримов, который обычно звучит на древних сельских праздниках.

— Пора двигаться, — напомнил мне Моура.

Он торопился поговорить о Софии. И столько хотел сказать! Потому что ты, София, всегда была «трудным ребенком». Я «должен иметь терпение», «не принимать» тебя «всерьез». Тут Моура рассказал, как однажды мать наказала Софию. Ей было тогда семь лет, и наказание — всего несколько слов, сказанных строгим тоном, — она заслужила своей глупой выходкой. Весь день София играла в саду, вся перепачкалась и разорвала платье. Вечером принимали гостей. Мать еще днем одела ее во все чистое, а к гостям София вышла в грязном разорванном платье. Мадам почувствовала себя уязвленной и, поставив дочь в угол, отчитала ее. София выслушала молча. Не смеялась и не плакала. Разве что чересчур была серьезна, словно подавлена своей виной. Но к ночи исчезла. Они обошли весь дом, искали везде — у родственников, у друзей. Ее нигде не было. Обратились в полицию, обзвонили железнодорожные и автобусные станции. Все напрасно. Только к вечеру следующего дня она объявилась, совершенно безразличная к переполоху и волнению в доме. Как оказалось, она все это время провела во дворе, в дымоходной трубе разрушенной печи. Другой раз, уже без всякой причины, перетянула руку веревкой с помощью палки так, что прекратилось кровообращение. Когда отец обнаружил это, рука посинела. София же очень веселилась, узнав, что рисковала потерять руку. А в двенадцать лет, сбежав из дома, пешком отправилась в Лиссабон. Нагнали ее только в Монтеморе. С сестрой она играла редко. Чаще, запершись в своей комнате, сидела в одиночестве с куклами. Но это внешнее спокойствие, эта замкнутость говорили о внутреннем напряжении, которое выдавали быстрые, словно молния перед грозой, взгляды. Она как бы все время прислушивалась к невидимой угрозе ее личному миру — миру только ей одной известных радостей и печалей. Случалось и так, рассказывал Моура, что, присутствуя при разговоре (как-то он, Моура, рассказывал о смерти одного больного), София сидела с отсутствующим видом и чему-то улыбалась. В другой раз (в день рождения своей сестры), чем-то огорченная, она убежала. Им порекомендовали поместить ее в коллеж. Поместили. Но тут же вынуждены были забрать, так как она дважды пыталась покончить с собой. София! Какой странной ты была, такой и осталась до конца! И теперь, когда так неожиданно тебя не стало, и не по твоей воле, теперь я переосмысливаю всю твою жизнь, реальную, очевидную, и проще простого постигаю не требующую доказательств старую истину твоего максималистского мира. По обе стороны от шоссе в бесприютности осени лежат поля. На нашем пути нет-нет да встречаются одетые в овчины путники, спешащие навстречу своей нищей судьбе. То там, то здесь на обнаженных полях мелькают одинокие фигуры. Я смотрю и слушаю. Под глухой шум мотора не умолкая говорит твой отец, София. Но сегодня — озабоченно, вроде бы забыв свойственную ему манеру жить, не создавая проблем.