Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

Но теперь я знаю, теперь я понимаю. И потому ищу Шико в конторе. Но там его нет. Он вышел на осмотр зданий или на стройку. После пяти часов я ищу Шико в кафе — там его тоже нет. Тогда иду к нему домой: он живет около собора св. Франциска, в доме, перед которым разбит сквер. Стучу в дверь, консьержка идет узнать, дома ли сеньор инженер. Наконец Шико обнаружен. Он выходит ко мне в халате, с сигаретой в зубах. Занимает он просторную комнату на первом этаже, пол которой то и дело содрогается от едущих по мощеной улице телег. Они едут все время, даже далеко за полночь. И сейчас еще в ушах у меня этот надоедливый, донимающий город грохот телег, тянущихся друг за другом по дорогам равнины. Они везут солому, дрова для печей, оливковое масло, глиняную посуду. Но в моем воображении, теперь уже отфильтрованном временем, эти кричащие на весь город о земле и навозе телеги и сопровождающие их погонщики сливаются в одну сплошную телегу, в один сплошной тулуп, толстое брюхо и лоснящееся лицо, напоминают звук хрустящих банкнотов, пересчитываемых на столиках кафе.

— Ну так что, учитель? — спрашивает меня Шико.

Он обращался ко мне именно так, поскольку такая форма дружеского обращения ему больше всего импонировала. Я звал его просто Шико, а иногда «инженер».

— Я думал о лекции… — сказал я.

— Отлично. Но это не так просто, как кажется. Я уже говорил с сеньорами из филармонии, но они не вдохновились. О чем вы будете говорить? О пробковом дубе? Об удобрениях? Не пойдет. Обречено на провал.

— Я буду говорить о новом, невероятном открытии.

— Открытии? Тогда это не для филармонии, а для Академии наук.

Нервничая, я курил. От керосиновой лампы на бюро падал ровный круг света, оставляя комнату в полумраке. Я всецело был занят собой и не заметил иронии инженера. Я хотел говорить, считал, что я должен говорить.

— Мое открытие предназначено всем. Это даже не открытие. Вернее, открытие необходимости учиться.

Инженер, подобно адвокату, готовому выслушать клиента, откинулся на спинку кресла. Я чувствовал себя не очень ловко, и если в чем и нуждался, то не в снисходительности, а в поддержке. Вдруг в дверь постучали. Инженер сказал: войдите. Появился мальчик, мой ученик. Смущенный моим присутствием, он было повернул назад.

— Можешь остаться, — сказал инженер, — сеньор доктор разрешает. Это мой двоюродный брат, — бросил он в мою сторону.

И хотя я ничего не разрешал, но не возразил. Это был Каролино, мой новый ученик. «Рябенький» — так звали его товарищи за усыпанное угрями лицо.

— Был я в Редондо. Отца не застал, — объявил инженер брату, — но мать видел… Она не очень поверила, что тебе действительно нужны книги. Но деньги прислала.

Тут он протянул Каролино купюру, тот быстро спрятал ее, густо покраснев, но не проронив ни слова. Инженер снова закурил и опять откинулся на спинку кресла.

— Ну так, слушаю вас, учитель.

Нет, друг. Не для тебя, не для такой тучной флегмы, как ты, то, что я хотел сказать. Где же остатки твоего божественного сияния, где скрытый огонь твоего явления? Где он затерялся, друг? В каком тайнике твоего монолита? Я — утраченное эхо твоей пустыни. А ты, бедняга Рябенький, с раскрытыми от изумления глазами, выходит, только ты и слушаешь меня? Но о чем я, в конце концов, о чем? О том, что нет ничего глупее ярости и одиночества? Я докопался до главного в жизни, до очевидности того, что я есть. И говорю, говорю. Сгораю от энтузиазма, сотрясаю воздух. Но, может, именно так сказанные слова скорее дойдут, ведь обжигает нас не простое железо, а раскаленное.

— Открытие, о котором я предлагаю прочесть лекцию, сложное, — твердо говорю я. — Я еще не рассказал вам о человеке, который повесился?

— Я знаю об этом от Моуры, — бросил Шико.

— А что, что случилось? — спросил Рябенький с характерной для этих мест певучей интонацией, которая создавала впечатление, что говорит маленький ребенок.

— Несколько дней тому назад, когда мы с доктором Моурой ехали к больному, на дороге нас остановил один человек. Он жаловался доктору, что его рука уже не та, чтобы сеять хлеб, и просил лекарства. А когда мы возвращались от больного все по той же дороге, то узнали, что человек этот повесился.

Рябенький раскрыл рот и вытаращил глаза.

— Необходимо предупредить подобные неожиданности. Увязать, согласовать жизнь со смертью. Найти между ними гармонию. Но найти ее после того, как поймем, что такое жизнь и что такое смерть, после того, как проникнемся их реальностью. Знал ли этот человек, какое чудо он уничтожает? А вот я знаю.

— А как это узнать, сеньор доктор? — спросил меня Каролино с той же певучей интонацией, которая отвлекала меня от высказываемой мысли.

Тут засветившийся в глазах парнишки интерес подстегнул мое желание раскрыть истину. Я повернулся лицом к Рябенькому и стал говорить ему, только ему:

— Почему ночью среди тишины тебя пугает твой собственный голос? Ты никогда не пробовал ночью что-нибудь громко сказать?

— Нет, никогда, сеньор доктор, — ответил он фальцетом.

А нужно попробовать. В объятьях ночной тишины мы испытываем такое чувство, будто нас не существует. А существуют только вещи как абсолют мира. Вселенная ждет прихода первого человека. И вдруг мы кричим: «Я живу, Я ЕСТЬ!» И разговариваем сами с собой, задаем себе вопросы. Тут горло перехватывает от ужаса: «Кто я? Кто рядом со мной?» Голова идет кругом. Такое впечатление, что рядом призрак — он внутри нас самих, он нечто большее, чем мы, он говорит нашим языком, смотрит нашими глазами. Ведь не боятся говорить сами с собой только сумасшедшие: мир для них не существует, а существует их безумие. Вот почему, если вдруг мы заговорим сами с собой, мы чувствуем себя сумасшедшими, утратившими связь с миром. И тогда уже не существует ни комнаты, в которой мы находимся, ни книг, ни ночи, а только мощный, действующий внутри нас вулкан, дыхание того бога, что живет в нас, этого чудовища, которое дремлет в глубинах нашего «я».

Вдруг зазвонил телефон. Шико тяжело поднялся, снял трубку.

— Как ты? Да… Нет, нет… Ну так фун… Ну так фунда… Нет, я же тебе уже сказал, фундамент никуда не годен… — Когда он положил трубку, то обратился ко мне: — Ну, продолжайте, учитель…

Нет, железобетонный человек. Ты меня не понимаешь, и я тебя не понимаю. Я говорю только для Рябенького.

— И еще один случай, — сказал я. — Однажды, когда я был еще ребенком…

И я рассказал. Мы сидели на обращенной к востоку веранде нашего дома. Отдыхали. Ушедший день был очень жарким. Из-за горы вот-вот должна была подняться луна, и мы молча ждали ее появления. Говорил только отец, он опять излагал мне историю светил, которую я хорошо помнил: Антарес, Альтаир, Денеб — красные гиганты, их орбиты в огромном пустом пространстве. Тут взошла луна. Я сидел на полу, но мне очень хотелось лечь на спину, чтобы лучше видеть звезды, и мать послала меня за пледом и подушками, которыми мы пользовались в саду. Дверь в комнату была открыта, в одно из окон заглядывала луна. Склонившись, я стал искать стул, на который обычно мать их складывала. Когда я выпрямился, то увидел неясную фигуру.