Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

Я закричал и, бросив все, выскочил из комнаты и растянулся в коридоре. На крики прибежали мать, отец, братья, слуги, тетя Дулсе. Тут я сказал:

— У меня в комнате вор.

Мать взяла из рук служанки лампу, и все пошли следом за ней. Но, обыскав все углы при свете лампы, мы вора не нашли.

— Ну и фантазер! — сказала мать.

Выговор за мои фантазии получила тетя Дулсе. Воспользовавшись случаем, отец обрушился на нее за те истории, которые, она нам рассказывала и которые больше всех любил слушать именно я. И не только в детстве, но и позже, когда уже учился и приезжал на каникулы домой и, копаясь в захламленных углах чердака или подвала, находил там ушедшее прошлое — журналы, фотографии, и, пожалуй, не такие старые, потому что на них был и я, но для меня они уже были далеким прошлым.

Неожиданно отцу пришла в голову догадка.

— Ну-ка, ну-ка, где ты видел вора?

— Там.

— Встань-ка туда, где ты стоял, и посмотри вперед.

Я посмотрел вперед. Прямо перед собой я увидел себя самого. Увидел в зеркале платяного шкафа. Отец покровительственно положил мне руку на голову. Мать опять принялась сокрушаться по поводу моих фантазий. А Эваристо стал смешить всех, изображая перед зеркалом испуг.

— Вор! Вот он, вор!

Мы вернулись на веранду, а тетя Дулсе — в залитую лунным светом залу, где, поминая свои обиды, молилась, глядя в окно. Луна теперь плыла высоко в небе. В безмолвии ночи пели кузнечики и сверчки. Но жаркое дыхание дня еще ощущалось. Я же никак не мог отделаться от пережитого страха перед кем-то, кто, как я узнал теперь, был я сам.

Перед сном отец сказал мне:

— Сегодня ты ляжешь спать один. Ты же мужчина.

С тех пор мы всегда спали каждый в своей комнате. Я справился с необходимостью быть мужчиной — лег спать в комнате один, правда, старался не смотреть в зеркало. Однако на следующий же день, как только поднялся, я встал на то злополучное место перед зеркалом и посмотрел в него. Из зеркала на меня смотрел некто вполне самостоятельный, наделенный индивидуальностью, и эта индивидуальность жила во мне, а я ее не знал. Завороженный, я подошел поближе и стал рассматривать себя. Я видел, видел глаза, лицо того, кто жил во мне, кто был мною и кого я никогда себе не представлял. Впервые меня взволновала эта живая реальность, которая была мною, это живое существо, которое жило во мне, до сих пор не вызывая к себе интереса, и в котором теперь я открывал нечто особенное, завораживающее и пугающее. Сколько раз потом я пытался вызвать и удержать это поразительное явление мне моего «я», этого загадочного существа, которым был я сам и которое так больше и не объявилось.

Я замолчал. По мостовой прогромыхала запоздалая телега. За окнами чернел погрузившийся в ночь сад. Я вспомнил недавно поставленный в саду бюст Флорбелы [7] Флорбела Эспанка — португальская поэтесса XX века. и подумал, что Флорбеле в этот час, должно быть, грустно. Шико слушал мой рассказ, покуривая. Каролино же, потрясенный, так и не закрыл рта. Наконец инженер сказал:

— Все это, учитель, очень печально.

— Печально? Почему же?

— Да потому, что вы предлагаете открыть уже давно открытую Америку.

— Открыть Америку?

— Конечно, ведь человек знает, и довольно давно, что существует.

— Это не совсем так. И что же он, по-вашему, знает? Истина-то как раз в том, что и сегодня он ничего не знает. Уверен.

Шико выпрямился, выпятил грудь. Это было ужасно. Он как бы чувствовал свое физическое превосходство.

— Мы живем в прекрасное время, — сказал он, — и единственное, за что мы должны бороться, — за право каждого быть сытым.

— А разве я утверждал, что человек должен голодать? Но если бы во все времена люди думали только об экономических улучшениях, они были бы уже не люди, а машины. Мой гуманизм — это не только кусок хлеба для каждого, но совесть и духовная полнота.

Рябенький смотрел то на меня, то на Шико, словно наблюдал за игрой в пинг-понг.

— А ты как думаешь? — вдруг обратился к нему Шико.

Парень вздрогнул, еще шире раскрыл глаза; в них мелькнуло что-то безумное.

— Я считаю, да, я… Я уже думал. Иногда дома принимаюсь думать: а что чувствует курица?

— Курица? — спросил инженер.

— Да. Курица. Я вот думаю: «А если бы я был курицей?» И то, что рассказал сеньор учитель, ну, о зеркале, я тоже уже думал. Мы ведь иногда, стоя перед зеркалом, строим себе гримасы. Ведь вот как бывает: сделаешь что-нибудь такое, очень нехорошее, уж лучше бы и… Потом подойдешь к зеркалу и скорчишь себе рожу — вроде бы отругал сам себя. И лучше станет. Но громко разговаривать сам с собой — я не разговаривал.

Мы с Шико смутились. Рябенький обалдело смотрел на нас— то ли от своего, то ли от нашего замешательства.

Тут инженер, видимо решив разрядить обстановку, громко рассмеялся.

— Ну, Каролино, так что же курица?..

— Я не знаю, почему ты смеешься. Я думаю: «А что, если бы я был собакой? Или курицей? У курицы, например, глаза по бокам и клюв такой твердый. И потом, курица спит на насесте и не падает».

— Ну, ну. Хватит о курице. Займись делом, может, тогда и деньги, что даны тебе на книги, пойдут впрок. И забудь курицу. Думай, например, о корове для разнообразия.

— Но корова тоже животное любопытное.

Я был поражен. Поражен тем, что за странностями Каролино разглядел явное раздвоение: то ли он старался взглянуть на себя со стороны, то ли заявлял о своем безумии. С ним необходимо было поговорить. Сумасшедшим он не был, это ясно. Конечно, смущала его сбивчивая речь, смешил его тонкий голосок. Снова зазвонил телефон. Шико снял трубку.

— Нет, нет, я не забыл. Я немного опоздаю. У меня гости. Да, они еще здесь… учитель и Каролино. Да… До скорого. — И нам: — С этой вашей курицей я совсем забыл о курице, что ждет меня в доме Серкейры.

— Так мне пора, — сказал я, вставая.

— И мне, — ответил Шико, тоже поднимаясь со стула.

Каролино, покраснев, отчего на его лице особенно четко обозначились угри, поспешно простился с Шико и вышел вслед за мной. Стояла ясная звездная ночь. На освещенной газовыми фонарями площади между белыми фасадами домов высилась черная громада собора св. Франциска. Мерцающие огни домов на ближайшем холме вызвали в моей памяти ясли Христовы.

— Где ты живешь, Каролино?

— На улице Моурариа.

— Я провожу тебя. Прогуляюсь немного.

Мне очень нравилось бродить по тихим, запутанным, как галлюцинации, улочкам, видеть то в одном, то в другом окне висящее на веревке белье и таверны с полуприкрытыми дверями, из которых сочился на улицу грязновато-винный свет.

— Сеньор доктор тоже считает, что я сказал очень смешное? — вдруг спросил меня Рябенький.

— Послушай, Каролино, нам с тобой есть о чем поговорит!.. Ничего смешного ты не сказал. Когда я был маленький, я то же самое думал. Думал, глядя на собаку. И глядя на кошку и на других животных. Я открывал в них личность. Собаку звали Мондего. Ее убил Антонио.