Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Давай погадаю, девочка. И денег не возьму.

И засмеялась, обнажив огромные, словно у лошади, зубы. И пыталась взять сестру за руку.

Площадь объята тишиной. Только временами вверх, в небо, возносятся церковные песнопения, потом, облетая гору, стихают. Мать, не собираясь задерживаться, поворачивается к цыганке спиной. Однако побледневшая Норма — ее рукой уже завладела цыганка — смотрит ей в глаза безотрывно.

— Ты встретишь человека, который тебя полюбит. Рано выйдешь замуж, потом…

Какое-то время она молчала, но на руку уже не смотрела, а смотрела в глаза Нормы; песнопения стихли. Площадь, как и прежде, оставалась пустой и залитой солнцем, от ветра шумели сосны, а в голубом небе была разлита тишина. Голова цыганки придвигалась все ближе к лицу Нормы, глаза раскрывались все шире и шире — «потом…»

— …ты должна будешь отправиться в самое долгое путешествие. На край света. А может, и дальше…

Голос ее стал глух, глаза закатились. Норма закричала не своим голосом и, вырвав руку, умчалась. Я бросился за Нормой, но, отбежав, обернулся к цыганке — та все стояла на площади и, широко раскрыв рот, беззвучно смеялась.

Я тащу сосну мимо деревенских домов, снег идет не переставая. На подъеме вижу дом — у него рухнула стена. Видно все, что находится внутри: стол, стулья и висящая на стене литография. На столе и на стульях снег. Откуда-то издалека доносится собачий вой. В пепельном небе что-то грохочет, потом грохот скатывается к горизонту и стихает. Но я слышу его.

И вот деревня преобразилась — умерла ли уже тогда Норма? Думаю, умерла. О, почему я не кричу? Не позволяет стыд — стыд? Я так устал. Устал. И все же иду за дровами. Делаю все, что и должно делать живое существо. Першит в горле, стынут руки и ноги, взгляд останавливается и затуманивается. Разбилось зеркало — к добру ли это? Да зачем мне зеркало? А ведь зеркало — это самая большая театральная сцена, сцена жизни, перед ним мы стараемся предстать такими, какими хотим быть в глазах других. Но никаких глаз вокруг меня нет. Как-нибудь надо сходить в поселок. Он в десяти километрах отсюда. Я сказал — в десяти километрах? Может, и меньше, но, когда идешь пешком, путь удлиняется. Луис Баррето пришел ко мне вечером. К счастью, уроки в школе кончились, и я разрешаю ученикам выйти из класса. Они медлят, но потом выбегают с громким криком. И я слышу его вначале во дворе, потом, подхваченный эхом, он рассыпается искрами, которые вспыхивают то здесь, то там и наконец гаснут в тишине рощи. Луис Баррето садится на стул между ученическими партами и моим столом. Почему я не кричу? Крик стоит у меня в глотке. Но не лучше ли быть терпеливым, снисходительным? Нет, не лучше. Однажды я закричал. Это было ужасно, и я решил, что схожу с ума. Луис Баррето садится лицом к окну, в него заглядывает закатное солнце. Иногда, когда я остаюсь в классе один и все окна раскрыты, я закрываю глаза, стараюсь дышать как можно глубже, и мир мне кажется таким огромным и значительным, что, положив голову на стол, я плачу. А потом замечаю, что и не плакал вовсе. Это какая-то избыточная радость, похожая на ту, которую испытывает человек, решившийся на самоубийство.

— Начнем мы этим летом, — говорит Баррето. Сложенные пальцы рук он держит на весу. Потом тонкие губы начинают шевелиться, обнажая белоснежные зубы. Вдалеке, где-то вне времени и вне жизни, слышится песня. Я слушаю ее. Вот она смолкла.

— Падре Маркес… — произносят губы на худощавом лице.

— Да.

— …боится. Здесь все «девственно». Мы приносим «погибель». Вам не по душе «погибель»?

Говоря это, он иронизирует без улыбки — да улыбнулся ли он хоть раз? Сейчас уже не припомню.

— Жарко, сеньор инженер. Что, если я открою все окна?

Окон всего четыре, они все были открыты, но одно прикрыл ветер. Открыв его, я опять сажусь за стол. Луис Баррето поднялся и молча подошел, чтобы пожать мне руку. Рука у него холодная и морщинистая. Морщины я чувствую пальцами. Еще он слегка поклонился — или просто опустил глаза, наклонив голову? Потом повернулся кругом и, не оборачиваясь, пошел к двери. А может, если бы я закричал, если бы заплакал, мне стало бы легче дышать, я бы яснее видел? Откуда эта моя угнетенность, ведь я спокоен, совершенно спокоен. Мне даже не грустно — а может, грустно? Странно. А может, это предчувствие конечной истины? Я говорю «конечной» — какой конечной? Снег прекратился. Я открываю окно, комната наполнена дымом: плохая тяга, нет ветра… На лице ощущаю холодный воздух. И еще я чувствую аромат, сильный, непреходящий, неизменный. Он вне жизни и смерти, он там — где там? Выглянет ли наконец солнце?

И вот постепенно на склоне горы, увенчанной двумя вершинами, около вырытых ям вырастают горы песка, напоминающие большие муравейники. А раньше, раньше — было ли это раньше? — выросли два барака, один по ту, другой — по эту сторону горы, выросли сами собой; рабочих почти и видно не было. Как-то воскресным утром Антонио Куко пошел домой за мотыгой и нарочно сломал ее о камень. Потом, радуясь, напился в таверне Кошо, напился, потому что рабская жизнь для него кончилась. Одновременно с горами песка, но по другую сторону плато, на котором стоит деревня, на том его склоне, что спускается к горизонту, стал строиться дом. Давненько я в нем не бывал. Последний раз был с Агедой — зачем мы туда ходили? — и увидел, что окно под навесом разбито. Наверно, в окно бросали камни: в обреченного всегда бросают камни. Вот оно и разбилось вдребезги. И внутри дома камни. Стоящая у стены красная софа выцвела. Кругом мусор. Шторы болтаются на оборванном проводе. Шторы были белые, из синтетики. Короткие зимние вечера Ванда проводила со мной, мы сидели и смотрели на проглядывавшую за стволами сосен огромную долину, устланную туманом, сквозь который виднелись деревни. Агеда стояла возле меня, серьезная, напряженная, старающаяся разгадать мои мысли. Неожиданно для себя я поднимаю камень и бросаю в окно, разбитое стекло звенит в тишине дома. Зачем я это сделал? Ведь может прийти мой сын. И увидит высящийся рядом с горой дом из полированного гранита, блестящего стекла и разноцветной черепицы. Другие новые дома строились среди черных деревенских лачуг. Залатанная нищета деревни. Из поселка по электрическим проводам на цементных столбах, которые строем поднимаются вверх, пришло электричество. У въезда в деревню поставили будку, нечто вроде четырехугольной башни, выкрашенной в темно-желтый цвет. Некоторые столбы заменены мощными металлическими опорами с большими фарфоровыми изоляторами. Издали эти сооружения кажутся тонкой красивой конструкцией. Как Ванда… Когда она в юбке и кофте, она изящна и гибка, как стебелек. Но раздетая, о! Сильная, крепкая Ванда! Где, где утраченная память, и странно, что…