Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

И однажды вечером деревня засверкала, как большое созвездие. Я увидел ее с одного из холмов. Лежащая на плато, она искрилась, отражая свет звезд, бодрствовала среди бесконечной, кромешной ночи. В долину была продолжена дорога. По ней идут грузовые и легковые автомашины, у странного их грохота есть запах: запах масел, металла. Этот шум, городские и промышленные запахи проникают в окружающие деревню рощи. Со стороны бараков несется нарастающий шум постоянно работающих машин. Они работают круглосуточно, без отдыха — упрямо, упорно. В определенные часы слышатся гудки. Гудки протяжны и скорбны, как глаза сумасшедших. Они подолгу висят в воздухе, гудят, пока не перехватит дыхание, — слышны ли они там, внизу? По улицам снуют люди в рабочих комбинезонах. Из окон и дверей новых домов выглядывают незнакомые лица. Люди в комбинезонах останавливаются, бросают какое-нибудь слово: сигарета в углу рта, беглая властная ухмылка. Откуда они явились? А снег-то все не перестает. Пришли, должно быть, из города. Они с легкостью берут верх над временем и жизнью, они сверхдеятельны, они сверхсильны. Это дети железа, и из-под пальцев у них выходит проволока, которая тянется потом по улицам деревни, расчерчивая ее прямыми линиями электропередач. Люди в комбинезонах чрезвычайно энергичны, сообразительны, они имеют дело с техникой, они все знают, для них все просто. В деревне они всем по душе, ими восхищаются. Им нипочем традиции, дедовские законы, наш язык, привычки, наши мечты и их воплощение — они электрифицируют деревню. Дочь налогового инспектора уже беременна. А что, если забеременеет Агеда? Надеюсь, этого не случится. Но это же возможно, о, конечно, это возможно. Да и что мне до этого? Напишу-ка я сыну, о боже, а снег все валит и валит. Напишу ему: приезжай! И он приедет, неожиданно постучит ко мне в дверь. А я скажу ему: входи, входи, это твой дом, ты отсюда, из этих мест. Потом я поведу его по окрестным местам: покажу оливковые деревья, пустые, невозделанные поля и горизонт. От необъятности простора он зажмурится, потрогает руками землю, на которой родился. Узнает дни и ночи, солнечные утра, непогоду, у него нет воспоминаний — для чего память? Он обратится с вопросом к горе и да пребудет в спокойствии. И еще я скажу ему:

— Начинай сначала. Ничего не бери с собой оттуда. Начинай сначала.

— Но что ты мне можешь дать, ведь у тебя ничего нет? — спросит он.

Я дам ему все, что имею, хоть это и не слишком много. Я напишу своему сыну, да, но я же не знаю его адреса. Дочь налогового инспектора беременна. Приедет ли мой сын? Снег все идет.

Да, иногда я хожу к мессе. В час мессы деревня пустеет, и тогда я поднимаюсь и вхожу внутрь церкви. Вхожу, здесь царит покой, никаких «проблем», никаких вопросов. Падре Маркеса я знаю с детства, сколько же было у нас с ним словесных баталий! Потом страсти утихли или почти утихли. С годами, устав от жизни, мы почти забываем наши былые разногласия: он — уповая на свою мудрость, я — на свою. Теперь в какой-то мере мы снисходительны и терпеливы друг к другу. Вот с Вандой он еще спорит, с Вандой и с Эмой, которую я изредка все-таки навещаю. Когда после мессы падре Маркес встречает меня на церковной площади, он приглашает меня к обеду. Я живу один, Норма уже умерла. А еще раньше умер ее сын. А еще раньше — муж. А вот мама умерла до или после смерти мужа Нормы? Или после смерти внука? А вот наш отец — в начале марта, раньше всех. Я все время вспоминаю своих мертвых, с любовью и волнением. Мои усталые глаза видят их снова и снова, а рождающаяся на моем лице улыбка — улыбка ли? — согревает меня. Существо мое зародилось в них, в них мое начало, в них мои корни — что же может пугать меня? Этот покой — мой, я его знал. Я выжил, я жив. Конечно, предвидеть, как все сложится, я не мог: жизнь складывается у всех по-разному; и я бы мог улыбаться, скалясь, как пес, или, напротив, быть недовольным жизнью, мог бы вопить или неслышно плакать, а то и взирать на все сухими глазами и видеть свежие цветы на могилах умерших, я… Я жив, Земля существует. Я это знаю.

И вот в час мессы, в тишине опустевшей деревни, я, как сорок лет назад, стою один около ручья и гляжу на бегущую воду и прилетевшую издалека тучу скворцов. Она огромна: тысячи черных точек движутся в воздухе, собираются в стайки, вытягиваются в цепочку, роятся, как пчелы. Их резким, пронзительным криком полнится воздух, потом, шумно хлопая крыльями, они все разом тяжело опускаются на фиговое дерево. Я бегу от ручья вдоль по улице и сотрясаю тишину страшным криком. Скворцы снимаются с дерева, долго кружат в воздухе, потом облетают далеко стоящие усадьбы и оливковые рощи и опять тысячами черных точек усеивают голубое небо, точки снова группируются в стаи, перелетают, словно гонимые ветром, из одной стаи в другую и снова все вместе усаживаются на дрожащих ветвях фигового дерева. Внезапно мне вспомнился испытанный в детстве невыразимый ужас — а спокоен ли я сейчас? Возможно, меня растревожило воспоминание о моем крике в опустевшей деревне. Тысячи скворцов, как темная сила библейского проклятья, как историческое нашествие саранчи, штурмовали природу. И поняв это, как сорок лет назад, я тут же поднялся по склону, ведущему к церкви, из которой уже выходили прихожане. Я стою в сторонке и вижу, как они выходят, как надевают обеими руками шляпы и обычным медленным шагом расходятся. Расходятся или, наоборот, группируются в тени небольших деревьев и какое-то время стоят, завороженные тишиной. На булыжной площади играет солнце, воздух дрожит в его жарких лучах. То и дело слышится нарастающий шум машин — работают в воскресный день? Нет, должно быть, отлаживают какой-то мотор. Из боковых и задних дверей церкви тоненьким темным потоком выходят женщины. Они скользят по церковному двору, по мостовой и исчезают в лучах заходящего солнца. Я закуриваю сигарету и, закурив, вижу, что церковный двор пуст. Только деревья и их тени. И дрожащий на солнце воздух. Падре Маркес выходит последним. Я слышу, как он запирает дверь, которая смотрит в сторону его дома. Он видит меня и машет рукой, приглашая к себе. Когда мы входим в дом, Лаура уже сидит за столом, сидит в одиночестве и ждет. Служанка, завидев меня, тут же ставит на стол лишний прибор. Едим мы в саду под навесом из виноградной лозы, которая обвила железные прутья. По выложенному камнем желобу бежит холодно поблескивающий, журчащий ручей. Его журчание успокаивает. Оно напоминает мне одно далекое лето, его вечера и ночи. Сейчас я пытаюсь его вспомнить, но мне это не удается. Возможно, потому что валит снег и вокруг меня белая пустыня? Попробуй выдумать. Выдумать воспоминание? Но я еще многое помню, память мне пока не изменила. Она, может, и не очень последовательна, даже странновата, вроде неожиданных вспышек. И пишу я, чтобы забыть? Или чтобы осознать свою вину? Или чтобы еще и еще раз вспомнить все, что происходило вне времени и смерти? Может, в этом оправдание тому, о чем я пишу. Когда я был молод, я не нуждался в оправданиях, они возникали сами собой, в любой момент, потому что я был силен и всегда побеждал. Однако годы уносят силу и приносят слабость, тело наше, а с ним весь наш организм стареет. Иногда я говорю себе: вот напишу, а потом все эти бумаги зарою в саду, и, может, рядом с могилой Агеды. Нет, это было бы смешно. Кому смешно? А если сохранить их для моего сына?