Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

Рыхлый снег круглится на крышах. Тишина поблескивает, звенит. Неожиданные и влажные взгляды следят за тобой искоса, приметливо! Следят из-за углов, перекрещиваются, посмеиваются. Когда будет хорошая погода, надо привести в порядок некоторые дома, например дом Шико да Куки, у которого сорвана с петель дверь. В деревню ведь вернутся — вернутся? — те, кто ушли отсюда, или их дети, или дети детей, потому что мир возродится. И тогда они меня спросят:

— Что сделал ты с надеждой?

Норма прилегла на кровати, не раздевшись. У нее бледное, жесткое лицо, глаза раскрыты, пугают. На дворе уже рассвело, а из-под ее двери сочился свет. В коридоре было темно, и полоска света под дверью говорила о том, что Норма еще не спит. Из комнаты справа тянуло ароматом теплых яблок. После смерти шурина, глупой смерти, жизнь в доме стала тяжелой! Он был здоров или почти здоров, но врач, смотревший его, побледнев, сказал, что дни его сочтены. Вечным сном в один из душных летних вечеров уснула и моя мать. А еще раньше, теперь уже в далеком прошлом, — отец. Я полон тревоги? Погреби своих мертвых, и земля, став плодородней, покроется новыми цветами.

— Норма!

— Да.

— Я думаю жениться на Агеде.

Вечернее солнце золотило высящиеся против дома холмы, Норма смотрела на них через раскрытое окно.

— Мы сможем жить все… — добавил я.

— …жить все…

— …Надо смотреть на вещи реально. Ты не можешь оставаться одна.

Норма опустила голову и, сжавшись в комок, стала похожа на эмбрион. Потом зло посмотрела на меня исподлобья, посмотрела каким-то стеклянным взглядом и засмеялась. Почему ты смеешься? И такая она всегда: сухая, агрессивная. Кричать она не кричала, не вела долгих разговоров, а, наоборот, бросала короткие резкие фразы или погружалась в молчание. Мать всегда боялась и Нормы, и мужа. Только я не обращал внимания на твою ярость, не обращал внимания, потому что помнил наше детство или что-то еще, что ему предшествовало, — что же? А солнце так и не вышло, появившееся на небе светлое пятно заволоклось тучами, и все. Хватит ли у меня дров? Я должен пойти в поселок, но не сейчас, позже: как перевалить через торный хребет? Я любил сестру. Любил еще до нашего появления на свет, на заре жизни, в ужасе зарождавшегося мира, любил, несмотря на домашние свары, на удивление людей. Любил, вспоминая, как однажды утром увидел курицу, погибшую от лихорадки, окаменевшую и холодную, с окровавленным клювом. Я пнул ее ногой, она была мертва. С сестрой у нас был тайный союз: земля непомерно велика, а отец бранит нас за то, что мы везде лезем, все бьем и пачкаемся, как жаловалась ему мать. Существовала некая истина, открытая лишь нам с сестрой. Эта истина была наша. Раньше о ней мы не имели понятия, но оказалось, что между нами заключено соглашение, и очень давнее. Потом Норма вышла замуж и расторгла его. Но я улыбался, улыбался потому, что оно осталось нерасторгнутым. И было еще прекраснее, чем могла предположить Норма, я предоставил все решать ей одной. Однажды вечером она нам с Антонио сказала:

— У меня будет ребенок. Если это будет мальчик, я дам ему имя отца и твое тоже.

(— У меня будет ребенок, — сказала мне Ванда, — но я никогда не назову его твоим именем.)

Родился мальчик, Норма назвала его Антонио Жайме, но прошло три года, и он умер. Однако и этих трех лет было достаточно, чтобы Норма так преобразилась. Малыш, этот посланец божий, был принцем, он пришел из вечной легенды. Как-то летним вечером я на фиговом дереве повесил для него качели. Фиговое дерево так и стоит, где стояло, под ним спит Агеда. Настоящие качели: доска с дырками по краям, в них пропущены веревки — кто их сделал? Кажется, вспомнил: в доме работал плотник, он-то и просверлил в доске дырки, вот у малыша и появились качели. Возможно, с тех пор я и люблю качаться — но кто мне, взрослому, простит детские забавы? Кто вообще может простить нас? И тогда я сказал:

— Норма! Я для малыша повесил качели.

— Да?

На качелях мы с малышом качались часто. Мир качался в наших глазах, качалось прошлое, и это было прекрасно. Но в тот день малыш вдруг притих. Обратив на это внимание, я тут же взглянул на него: лицо его было бледно, глаза закатились, а в углах губ вскипала пена. Взяв его на руки, я бросился к сестре. От ужаса и ярости Норма громко, страшно закричала. Поселковый врач сказал, что это припадок эпилепсии и качели к нему никакого отношения не имеют. Но Норма не поверила, потому что для нее все, что случается в жизни, должно иметь причину. Припадки не оставляли малыша несколько месяцев, и тогда врач спросил:

— Не было ли в роду у кого эпилепсии?

Мать вспомнила: у двоюродной бабушки? И все стало на места — проявилась наследственность.

— Нет никакой гарантии, что второй ребенок не будет страдать тем же.

Потом как-то утром его нашли мертвым. Он лежал в своей кроватке с сеткой, в уголках рта была пена — хватит ли мне дров на завтра? О, Норма, Норма. Серьезная, похолодевшая Норма. Сколько еще можно дать объяснений! Ни кровинки в лице. Ярость твоя онемела, и навсегда. Может быть, с тех пор ты и не говорила больше со мной. А со своим сыном? Как тяжела жизнь!

И вот однажды Агеда, конечно, потому, что уже была немолода, согласилась выйти за меня замуж. Споспешествовала тому Виейра, святая Виейра — старая святоша — может, потому мы и прозвали ее святой? Как-то вечером, выходя с кладбища, Виейра поймала меня, когда я проходил мимо. Она была высокая, всегда в черном, всегда у ворот кладбища и с лейкой в руке. Подошла ко мне размеренным широким шагом и остановилась. Прямая, огромная, похожая на привидение, которое вдруг широко мне улыбнулось большим, беззубым ртом — было лето? Пожалуй, май.

— Вечер добрый, — сказала она.

— Добрый вечер.

Поставила лейку, подняла вверх указующий перст, упавший вниз рукав обнажил ее руку.

— Сеньор учитель… Это путь вашего спасения. На земле и на небесах.

Я решил, что Виейра зло шутит — ну и ну! — и пошел дальше. Но вскоре, услышав сзади осторожные, но быстрые шаги, обернулся и увидел святую Виейру, она опять все с той же лейкой была передо мной:

— На земле и на небесах!

Обескураженный, я пожал плечами:

— Без божьей помощи?

— «Ты приложи руку, я приложу божью науку».

Она прямо и решительно — решительность я прочел в ее широко раскрытых глазах — смотрела на меня. И тогда я прошептал:

— Я дал бы вам пятьдесят эскудо…

Святая Виейра схватила лейку и, повернувшись ко мне спиной, пошла прочь. Я смотрел вслед ее черной, огромной фигуре, маячившей на фоне горизонта и двух высящихся вершин. И все же, прежде чем завернуть за угол, она оглянулась и сказала своим обычным грубым голосом:

— Многовато — столько-то.

И Агеда дала мне знать, что согласна. Когда? Когда это было? И снова накатывает на меня волна времени. Но ведь времени у тебя нет, только застывшее сегодня. А может, есть еще завтра — у тебя или у кого-нибудь другого вместо тебя или ради тебя? Слушай: земля возродится. Однако, когда мы увидели друг друга в первый раз, мы даже словом не обмолвились: каждый был переполнен нашей общей тайной. Агеда шла по деревне, навстречу вечернему ветру. Голова высоко поднята, глаза полузакрыты, волосы развеваются на ветру. Легкое платье обтекает тело. Она скользнула по мне быстрым, тоскливым и отчужденным взглядом — в нем словно содрогнулось что-то. Без сомнения, она решила свою судьбу, не связывая с моей, а впрочем, может, допуская и меня в свои мечты о будущей жизни. Но о чем это я? Спи. Во веки веков. Фиговое дерево стережет твой сон. Возможно, то, что мы ищем, — всего лишь образ?.. Эма говорила: