Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Что ты сделал с надеждой?

Некоторые карточки очень стары, они вставлены в шлифованный камень. «Мануэл Фриас, родился 8 июня 1830 года — умер 15 апреля 1870 года. Вечно пребудет в памяти жены и детей». Вечная память. Я улыбаюсь, я — по эту сторону, они этого не видят и не знают, а я, знаю ли я? Агеда уже ждет меня? Вот несколько холмиков, обнесенных каменными столбами с железной решеткой, и на одном из них нечто вроде мраморного обелиска. На лицевой стороне пространная надпись. Обелиск переходит в стену, на которой висят три стеклянных футляра, оправленных в заржавевший металл. Они для венков. Два уже без стекол, а третий с остатками выцветших венков. Есть ли какой-нибудь — может, глубокий — смысл во всем этом? Я не знаю. Таинственный, трагический смысл; заблуждение, тихая нежность и правда. Смысл человеческой жизни. Читаю длинную надпись: «Здесь лежит Кларинья Мендес. Родилась в 1877 году, умерла в 1880 году. Вечно пребудет в памяти родителей, теток, бабушек и дедушек. Скорбеть по нашему ангелу мы будем до конца своих дней». Кто она была? Сегодня этот «ангел» был бы выжившей из ума старухой. А может, просто усопшей? Как долго длится «вечная скорбь»? Ушедшие, исчезнувшие, развеянные налетевшим ветром… я среди солнечного дня раздумываю над всем, что вижу. За могилой еще кто-то ухаживает? Кто-то слышит оттуда скорбный или властный голос? Все еще слышит? Человеческая жизнь — истина, как и все, что ее наполняет. В том ее совершенство. Но я не знаю — где и как познается истина? Некоторые памятники с фотографиями, лица мне знакомы. На какое-то мгновение они оживают, я вижу их на дорогах деревни, они затевали свары, интриги, вызывали и испытывали ненависть друг к другу, водили дружбу. Теперь спят. Все должно иметь какой-то смысл. Лучи солнца падают почти отвесно, они давят на землю, усугубляют тишину. В лучах поблескивает листва оливковых деревьев, на склонах гор стоят сумрачные сосновые рощи, а в вышине светится свежепобеленная часовня святого Силвестра. Земля продолжает существовать.

Как-то, когда Эма была в гостях у Ванды, я сказал ей обо всем этом — но с какой целью? Думаю, цели по обыкновению не было, пришлось к слову, и все. Эма была женщиной необычной. И красивой: стройной, живой, недоступной, с длинными белокурыми волосами, распущенными по плечам. Пребывая в «эротическом кризисе», я, по-моему, даже любил ее. Но она сразила меня своими словами.

— Все должно иметь какой-то смысл, — сказал я.

И тогда Эма рассказала. Но что?

Наконец-то вышло солнце, оно пульсирует в отливающем металлом небе. Лежащий на земле снег искрится, точно мириады крылышек насекомых, пространство чисто, как зеркало. Обнаженная сверкающая истина. Мне режет глаза, мои глаза — земные глаза, они слеплены из глины, согреты теплом навоза. Человеческое тело хрупко. И все же я заявляю о его существовании, в моем первозданном крике энергия и отчаяние. Открываю окно и, набрав в легкие воздуху, кричу что есть мочи:

— Э-э-эй!..

В воздухе звучит разноголосое эхо, земля мне ответствует, земля ждет меня. Дождь, который прольется на землю, расчистит мне дорогу в поселок… Выходит, я еще нуждаюсь в людях, в их жизненном опыте? Что ж, я открою новый путь в поселок, проложу его своими сапогами по снежной целине. Как-то мы пошли в поселок вместе с Вандой, шли через гору.

— Ты же придешь в поселок вся мокрая, — сказал я.

Энергичная, решительная, в плотно облегающих брюках — вижу тебя снова и снова, тебя, налитую силой, в высоких мягких сапогах, — она смеялась солнцу, глаза ее поблескивали:

— Идем, идем. Он поедет в машине по шоссе, а вернемся все вместе.

И тут в голове молнией проносится воспоминание. Душной ночью я стучу в твое окно, вы всегда спали в разных комнатах. Ты лежишь нагая. Простыня прикрывает только живот и ноги. Смуглая, обнаженная Ванда. От ярости сжимаются зубы, это ярость крови, ярость бессмысленного поиска, моя всезаполняющая ярость. Голова пылает. «Входи», — сказала ты. Влезть в окно мне гораздо проще, чем войти в дверь. Рядом с окном лежит камень, я становлюсь на камень и прыгаю внутрь комнаты. Ты лежишь на постели, а кругом ночь — душная, лунная. Простыня спущена до живота, как сейчас вижу тебя, окутанную бледным лунным светом, который сочится сквозь призрачно тонкую занавеску, и, пораженный, замираю. «Ложись», — говоришь ты и поднимаешь под простыней колено, я вижу твои обнаженные груди, твое обрамленное темными сбившимися волосами лицо. Мое быстрое, проворное — проворность естественная, понятная, — натянутое как стрела и сильное тело появляется в твоей комнате среди ночи, подобно вспышке света. Оно ловко, изворотливо, обласкано волнами твоего тепла. Вся сила земли, вулканического брожения первоначальной плазмы направлена на тебя, в тебя вторгается, угрожает, подобно нарастающей силе воды, которую сдерживает плотина, о боже, как великолепен сжатый кулак, как великолепны смотрящие в глубь меня, пылающие яростью глаза и поиск, слепой поиск всего, что совершенно, прекрасно, сильно!.. Ванда где-то далеко, я тоже. Мы улыбаемся друг другу едва угадываемой в мягком ласковом свете луны улыбкой. И все лежим, долго лежим, не подавая признаков жизни. Но потом мое тело оживает. Приходит в движение рука, пальцем я касаюсь твоей гладкой кожи, сколько страсти! Я веду пальцем по изгибу твоей ноги, потом бедра. Это изгиб пламени. Кожа шероховатая, палец чувствует поры, в паху кожа мягчает, истончается, делается гладкой. Кончик пальца чувствует округлость груди, линию плеча, влажную кожу шеи, а на затылке — шелк волос, нежное ухо, мочку, гладкий лоб. По носу палец спускается до линии рта. Тело, чистое, загадочное, отдыхает в ночи. Опустошенное яростью, чистое, святое. Усталость разливается по моему телу, смежает мне глаза, от лунного света комната становится нереальной, ветерок вздувает висящие занавески. Потом обессиленную тяжесть твоего тела, твои руки, шевелящиеся вяло, точно сонные змеи, сводит легкая судорога, и ты едва заметно, но сильно дрожишь, дрожат твои нетерпеливые, проворные пальцы. Крик в ночи, звездное пространство, мертвая тишина.

Сегодня же, сегодня, прежде чем наступит ночь, я починю дверь. Дом в общем-то цел, только дверь с петель сорвана, и все. Тут нужен молоток и три гвоздя. Придет день, и кто-нибудь вернется, вернется, поднимется по каменным ступеням, станет искать в карманах ключи. А может, и просто отодвинет щеколду, войдет и оглядится вокруг. Я Же буду тому свидетелем, но смотреть стану издали, чтобы не вторгаться в чужую жизнь. Кто-нибудь увидит и меня, стоящего поодаль, и молча улыбнется. Потом придут другие, придут в другие дома, войдут в другие двери. И тихо, в полном взаимопонимании, начнут новую жизнь. И только скажут мне одно-единственное, и оно, это единственное, ужасно: