Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

Глаза ее все еще смотрят тревожно. Вердиал соглашается с Аристидесом.

— И правда, разве можно сравнить ее, скажем, с Бразилией?

Он наполняет стаканы

— Пойди наверх к Марии.

и приглашает Аристидеса попробовать. Аристидес пригубливает и молчит какое-то время, чтобы оценить по справедливости. Вердиал, держа стакан в руке, продолжает: там, в Бразилии. Рассказывает. Вечер сменяется ночью. В Бразилии он был персона — президент Общества культуры и отдыха друзей Португалии. Выступал с речью, у него явный дар оратора.

— С речью? — вежливо, но с сомнением переспрашивает, раскуривая сигару, Аристидес.

Вердиал на какую-то долю секунды умолкает, наслаждаясь изумлением собеседника.

Сколько же лет было Фелисмине? Семьдесят? Мне необходимо пойти в поселок, и поскорее. Но там меня спросят:

— Как это вы рискнули остаться в деревне один?

И вопрос их, в общем-то, справедлив, ведь у меня нет ответа. А может, есть, но дурацкий:

— Я из этих мест. Кто-то же должен тут остаться.

— Даже до того, как я стал президентом, если была необходимость выступить с речью, обращались ко мне. Другого выхода они не видели.

Потом он расскажет о Гаго Коутиньо и Сакадуре Кабрале [23] Гаго Коутиньо, Карлос Виегас (1869–1959) — португальский адмирал, известный математик, историк и географ. Сакадура Кабрал, Артур (1880–1924) — португальский морской офицер; вместе с Гаго Коутиньо совершил воздушный перелет через Атлантический океан. — это было выдающимся событием в его жизни. — Нас принимали в Обществе, очень торжественно, — и здесь Вердиал не преминет похвастаться всем, чем только сможет, и будет смаковать каждую деталь. Он пьет маленькими глотками, но много. И не закусывает ни сандвичами, ни пирожками — он считает делом чести пить, не закусывая. За окнами радостно, радость царит в воздухе какое-то время, но потом рассеивается. Когда же это я видел Фелисмину? Она сидела вместе с сестрой у двери дома. Позже я ее уже не видел.

— Гаго Коутиньо подошел ко мне и первый пожал руку, а потом…

Слов ему явно не хватает. Однако он человек серьезный, честный и должен выражаться четко и ясно:

— …первый пожал руку, а потом даже обнял.

Чувствуя себя польщенным, он разводит руками, в правой стакан. Да, он человек значительный.

— Я даже тогда сочинил стихи, которые помню до сих пор.

— Стихи?

Довольно долго он молчит, снова склоняется к крану, наливает вино, а мимо распахнутой настежь двери быстро пролетает, громко хлопая крыльями, стая голубей.

— И послал их славным авиаторам.

— Прекрасно, — помолчав, произносит Аристидес.

— Не думайте, я ни у кого не списывал! Все отсюда, из головы! — воскликнул Вердиал, глядя на Аристидеса остекленевшими глазами.

Выпивает стакан и снова склоняется над краном. Сколько же лет было Фелисмине? Последний раз, когда я ее видел, припоминаю, что видел, — когда это было? Вроде бы летом, я шел по узкой Верхней улице. У двери одного из домов сидели две старухи, сидели неподвижно, отдавшись тишине одиночества. Их затуманенный взгляд был устремлен в вечность. Небо залито было закатным солнечным светом. Одну из старух я узнал тут же, другую почти не знал и подошел поздороваться.

— Добрый вечер.

Однако, отвечая мне, тетя Фелисмина головы не повернула и продолжала смотреть прямо перед собой, в пустоту. Когда-то она была моей соседкой, потом переехала на другую улицу, и я ее почти не встречал. Обычно она меня приветствовала с материнским пылом, и мать мне объяснила, что у Фелисмины был сын, которого она родила в тот же день, когда моя мать меня. Но малыш умер еще в младенчестве, я его никогда не видел. Фелисмина больше детей не имела — не могла. И, видя меня, говорила:

— Жайме

и тут же, чувствуя свои материнские права, выплескивала на меня свою нежность, даже когда я уже вырос. Я подошел к старухам, тетя Фелисмина тупо на меня поглядела и не узнала — кто это?

— Кто это? — спросила она.

— Это Жайме, — сказала ей сестра, теперь она жила с Фелисминой, потому что Фелисмина овдовела и была одинокой.

Фелисмина протянула ко мне руки, пытаясь дотянуться, я дал ей свою руку, моя-то была по эту сторону жизни. Фелисмина схватила ее, сжала и принялась ощупывать от самого запястья, продолжая при этом глядеть перед собой на какой-то невидимый, но завораживающий предмет.

— Она слепая, — объяснила мне ее сестра.

— Я слепая, да пребудет с нами милость господня…

… Misericordiam Domini [24] Милость господня (лат.). … Эти звучащие у края могилы слова молитвы доносит до меня легкий ветер. «Спи», — сказал я Агеде наконец.

— Может, зрение возвратится.

Я подавил поднимавшийся в груди плач и сказал это, чтобы что-нибудь сказать.

— Она уже была в городе, — возразила мне сестра Фелисмины. — Там ей сказали, что ничего сделать нельзя.

— Жива пока. Да пребудет с нами милость господня…

…Domine exaudi orationem meam [25] Господь, услышь мою молитву (лат.). — кто ты, «господь»? Рабский голос моей духовной нищеты, жаждущей обязательно иметь хозяина, — кто ты?

Она все еще держала мою руку, прятала у себя на коленях, точно боялась, что ее украдут. В конце концов я высвободился, ее же руки на какой-то миг застыли в воздухе. Я сказал что-то еще и удалился. Дойдя до угла улицы, оглянулся: обе одетые в черное старухи все еще сидели у порога и смотрели в пустоту. День был летний, жаркий, солнце висело над далекими горными хребтами.

— Она слепая, — объяснила сестра Фелисмины.

Жизнь тяжела, страшна, полна насилия, и мы вынуждены облегчать ее всем, чем можем. Ведь только человек, он один способен преодолевать ее трудности — буду ли я этим человеком? Агеда меня оставила… Норма… Из соседней комнаты тепло пахнет яблоками. Твои пристальные и холодные глаза, Норма, смотрят на меня со сдержанной яростью, и глаза Антонио тоже смотрят, а вот у малыша — закатились, видны только голубоватые студенистые белки, и еще целая вереница смотрящих на меня искоса, немигающих глаз — прощайте. Закройте их там, в мрачном царстве смерти. Пусть от их живительной влаги земля станет плодородней. Агеда меня оставила, в последний раз мы с ней встречались у стены в полночь. Потом появился тот субъект.

Лет сорока, худой, бледный, с редкими волосами, с небольшими усиками, которые, по всей вероятности, носил с юношеских лет, — они были неотъемлемой частью его лица. Когда он появился, зимним вечером? Да, ветер и дождь на горизонте моей памяти. Человек стучится в мою дверь и, мягко улыбаясь, говорит:

— Дождь просто льет как из ведра.

Отряхивает плащ, нет, не отряхивает, а снимает и вешает на вешалку.