Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Что ты сделал с надеждой?

Эти слова страшны, как гнев божий. Дверь я починю.

Ванда идет за мной по горным тропинкам. Все эти тропинки я знаю, как удары своего сердца.

— Ты уверена, что твой муж…

— Да, возвращаться мы будем вместе. Не надо его ненавидеть, о, не надо так его ненавидеть.

Мы идем мимо сосновых рощ, сосны поблескивают на солнце, источают смолу.

— Я его не ненавижу и не презираю. Меня поражает его равнодушие или…

— Равнодушие?

— …или чувство естественности того положения, в котором он находится. Он ведь умен, правдив и…

— Мой муж очень умен, — сказала Ванда. — А мы могли бы любить друг друга на снегу?

Да и как презирать его? Однажды он сказал мне… как это он сказал? Сказал, что все чувства, касающиеся любви, например чувство греха, ревности, чести и всего остального, существуют до тех пор, пока живо физическое желание. Но он — стар. И сказал это без раздражения. И подкрепил вполне уместными латинскими стихами:

Это значит примерно следующее: еще совсем недавно я гонялся за девушками и справлялся со своим делом неплохо. Он честный и умный человек.

— Могли бы мы любить друг друга на снегу? — снова задала мне вопрос Ванда.

На горизонте белым-бело, я вижу твой улыбающийся рот и смеющиеся глаза. Но постепенно ты как бы растворяешься. На смену тебе приходит Агеда. Агеда. Теперь я иду с тобой, это уже другой день. Когда это было, в августе? А может, в мае или июне — воздух напоен горячим пьянящим ароматом. Из своего окна, там, за кладбищем, — ты была одна дома — ты протягивала мне руки. Я долго с состраданием смотрел на тебя. Вдруг ты исчезла и появилась на лестнице, почти обнаженная, или такой ты мне привиделась, и побежала, побежала среди клумб навстречу мне. Колебался я, а не мое тело. Со мной ты всегда была добродетельна, а вот с тем, другим, нет, — почему? Ты говорила:

— Люблю тебя очень. Вот почему.

Любопытно, не так ли? Вот почему. С тем типом было все сразу, я знаю. Я даже решил, что ты беременна, а может, нет? Не сделала ли ты аборт?

— О Жайме, нет!

— Почему две недели тебя не было видно?

— Я была дома. Не выходила. Мне не хотелось выходить из дому. Но я его никогда не любила, да и не имеет все это никакого значения.

— Луис Баррето говорил мне: «Грех существует только тогда, когда существует желание». Вот почему я был любовником Ванды. Он не…

— Не говори!

Она закричала, громко. От ужаса глаза ее невероятно расширились.

— Я был любовником Ванды! — закричал я еще громче, чем она. — Она женщина — страстная и ненасытная. Умела любить… умела и…

— Замолчи!

Мы шли по горе, во все стороны тянулся бесконечный горизонт. На пути нашем встречались молчаливые рощи, через листву деревьев на землю падали снопы солнечных лучей, образуя светящиеся прогалины. До поселка мы так и не дошли. Сошли с дороги и углубились в сосняк. Молча идем вперед, кругом тишина, только иголки скрипят под ногами. Такое ощущение, что кто-то — кто неясно — где-то рядом с нами, и инстинктивно смотрим по сторонам и вверх, в небо.

— Садись, — говорю я.

Окружающая нас таинственная тишина звенит, подобно литаврам, странный флюид проходит сквозь нас, вернее, в нас поселяется. Почти завороженно вслушиваемся в голоса, которые слышатся далеко, в деревне или во Вселенной.

— Возвращайся ко мне, — говорит Агеда, — и навсегда.

(— Спи. Навсегда. Спи под фиговым деревом, укрытая снегом.)

Я смотрю в ее большие, зеленовато-серые глаза. Взгляд неживой, настороженный, как у зверя. Глаза похожи на стеклянные или фарфоровые, они словно вставлены в лицо и преграждают путь внутрь.

— Наш час еще не пришел, — сказал я. — Возможно, когда-нибудь и придет.

Она закрывает лицо ладонями, заглушая смех — или плач? Потом вдруг поднимается и с криком бросается в глубь рощи. Я вижу, как среди стволов мелькает ее фигура, появляется на солнечных полянках, слышу, что она зовет меня. Я не отвечаю, я закуриваю сигарету. Потом довольно долго слышу ее приближающиеся шаги. Но не оборачиваюсь. Это блуждающий по роще дух. Я угадываю, что это он, по белому плывущему в воздухе одеянию. Агеда сплела венок и украсила им волосы. Она протягивает мне руки. Я ложусь и закрываю глаза от душевной полноты.

— Возвращайся ко мне, — говорит Агеда. — Навсегда.

Я слышу отвесно падающий на меня с небес голос, он словно бы уведомление свыше.

— Наш час еще не пришел, — сказал я.

Однажды он придет, но тогда деревня опустеет. Чем тогда станет прошлое? Еще столько всего должно произойти, многие должны умереть. Возможно, нам предначертано заселить мир заново. Мы создадим людей, которые, родившись, вырастут и шагнут в будущее. Мы будем их творить днем и ночью, днем и ночью, заполним новыми людьми весь мир.

В деревню мы возвращаемся довольно поздно. Я провожаю Агеду до дома, туда, за кладбище. Она бежит через заросший сад и входит в раскрытые двери дома. Когда я уже далеко, она окликает меня. Я не оборачиваюсь, возвращаюсь в деревню. Десятки домов уже заперты, улицы пусты. Остались только старики. В одном из окон вижу любопытную голову. Почти на каждом углу Главной улицы сидят старики. Сидя, они, одинокие, общаются с миром и временем. Я прохожу мимо одного, другого, они неподвижны, как античные статуи. Не заговаривают со мной, не смотрят на меня. Один садится на порог дома, харкает на землю — бронхит, раздирающий легкие; такое чувство, что у меня самого они, того и гляди, выйдут наружу. Я смотрю в сторону улицы, что идет перпендикулярно этой и ведет к церкви, и там стоят старики. Стоят недвижно. Во взглядах пустота. Чуть впереди еще один сидит и тоже кашляет и плюет. Я слышу его глухой кашель.

Я должен починить дверь, прежде чем стемнеет. Беру молоток, выбираю гвозди. А может, потребуются шурупы? Когда все собрано, выхожу на улицу. Вечер ясный, снег чуть поблескивает. Этот час всегда печален. Дома погружаются в темноту и задумчивость, в небо несется собачий вой. Минуя узкую улицу, вхожу в погруженный во мрак дом. На этой улице несколько домов, в которых уже никто не живет. У них сосредоточенный и замкнутый вид, они медленно дряхлеют. Заглядываю в замочные скважины, но ничего не вижу. К дому Шико да Куки тянется полуразрушенная каменная лестница, составленная из двух идущих под прямым углом маршей. Лежащий на ней снег уплотнен. Я печатаю на нем свои четкие следы и слышу, как он скрипит. Дверь сорвана с верхней петли и заваливается назад. С трудом ее приподнимаю, отодвигаю в сторону и вхожу. Тусклый свет, как в пещере, сочится слева, из кухни, куда проникает сквозь слуховое окно. На полке громоздится фаянсовая посуда. В одном из глиняных кувшинов еще есть вода. Пораженный и оробевший, оглядываюсь вокруг и вижу в комнате напротив белое белье на постели. Звенит тишина. Вытаскиваю из мешка все необходимое, вынимаю молоток и ударяю им в первый раз: уши ломит от резкого, мощного стука. Гвозди уже заржавели, но дверные доски еще крепки. Я вбиваю новые гвозди и, с большим трудом приподняв дверь, сажаю ее на петлю. Пробую, свободно ли ходит дверь, пробую несколько раз — хорошо. Ночь спускается стремительно, прилетает ветер, отточивший свое лезвие на широких снежных просторах. Еще какое-то время я стою и смотрю на закрытую дверь, она на второй лестничной площадке. Земля огромна, небо — пусто и необъятно. Я один.