Иван Комлев - Ковыль

Наутро после «разборки» с Ксенией настроение у Чугунова было дрянь, прохождение – дрянь, и вообще весь белый свет – дерьмо. А потому он не стал мучить себя и не попросил иркутского радиста повторить часть радиограммы, дал квитанцию, что радиограмму принял, и – «до связи». В той части эр-дэ, которую Чугунов не разобрал, как раз и сообщалось, сколько у Середюка людей и груза. Соломину он принёс аккуратно переписанный листок и не стал вдаваться в подробности своей специфической работы, когда бывает, что погода для всех хорошая, а для радиосвязи она никуда не годится.

Что одного рейса вертолёта может оказаться мало – такая мысль Соломину в голову не пришла. Опыт руководства полевой партией говорил ему, что если сам не завезёшь грузы, не проследишь, чтобы улетели все нужные тебе работники, то обязательно прогоришь. Вдогонку тебе отправят не всех и не всё. Поэтому какого-либо груза с Середюком он не ждал, не ждал рабочих, да и не надеялся, что Локтев, например, всё-таки уедет от больной жены. В общем, когда Григорий Чугунов попросился с ним «в столицу» развеяться, он спросил только:

– Связь с бригадами будет?

– Татарин справится, – ответил Чугунов. Татарином он называл рабочего по базе партии, фамилия которого была Татаров. – Он у меня уже несколько раз и на ключе работал, он же служил в войсках связи. А тут чего проще: включил питание, да и разговаривай, как по телефону.

С Иркутском в выходные связываться не нужно было, и Соломин с лёгким сердцем разрешил радисту прогулку.

Чугунов – здоровый мужик, но было у него две слабости. Он жить не мог, если не выпивал вечером «пузырёк» для настроения, чаще водки, когда же запасы её в магазине истощились, перешёл на спирт, обнаружив при этом, что спирт, пожалуй, лучше и выгодней: лучше потому, что сильнее дерёт и согревает, а выгоднее потому, что балдеешь с одной бутылки сильнее, чем с двух сорокаградусной, тогда как по деньгам выходило дешевле. Другой его слабостью были женщины. Нет, ему не нужно, чтобы их было несколько. Достаточно одной, только находиться рядом с ним она должна постоянно. Должна кормить, когда ему захочется чего-нибудь повкуснее, регулярно стирать бельишко, смотреть на него с обожанием, а главное – согревать и ласкать его тоскующее тело. Ночь в одиночестве была наказанием для Чугунова, две вгоняли его в тоску, после третьей он чувствовал себя разбитым и больным.

Что говорил он Ксении в тот злополучный вечер, Григорий не помнил, и с чего это на него накатило – тоже не знал; помнил только, что был страшно зол и чуть не прибил любящую его подругу. Проснулся утром на её кровати от прикосновения к плечу.

– Гриша, вставай, – легонько, одновременно робко и настойчиво поталкивая его, говорила Ксения. – Вставай, уже скоро восемь, на связь опоздаешь.

Он лежал лицом в подушку, когда очнулся от сна, вспомнил свой дебош, отвернулся к стене.

– Сейчас, – буркнул недовольно, – встану.

Она убрала руку, неслышно в мягких своих меховых тапочках отошла к столу. Звякнула посуда. Если б она сердилась, заругалась бы на него или упрекнула хотя бы, Чугунову стало бы легче. А так её покладистость, готовность простить, понять – что понимать-то?! – угнетали его. По тому, как вольно лежал он на постели, Чугунов догадался, что Ксении на кровати места не нашлось и ночь она провела на стульях. Ничего более подходящего в её тесной комнатушке не было. На полу спать невозможно: дверь из комнаты (выделенной при детсаде ей как воспитательнице) была сразу на улицу, от неё тянуло влажным холодным воздухом, настоянным на вечной мерзлоте и весенних ветрах, – простудиться дважды два.

Одевшись, Григорий не стал завтракать, уронил, не глядя на неё:

– Некогда, – боком прошёл мимо Ксении к двери и – на улицу.

Следующую ночь он ночевал у себя, при радиостанции. Пойти к ней было стыдно, хотя чувство стыда ему было мало свойственно. И она не пришла. А он хотел, чтобы она заглянула к нему, и надеялся, что придёт. Не пришла и на следующий день, не дождался он её и вечером. Недолгое его раскаяние сменилось чувством обиды, потом зашевелилось оскорблённое мужское самолюбие…

«Чихать!» – решил Григорий и попросился с Соломиным в Туру. Разумеется, не без тайной надежды проучить строптивицу, а заодно гульнуть. Год назад, когда база была в Туре, Чугунов тоже жил недурно. И там была у него бабёнка, правда, постарше Ксении, да и тёртая, надо сказать, жизнью, опытная. Ходила через всю Туру к Григорию. Случалось, закатывала ему сцены из-за того, что на все её намёки и ухищрения, направленные на то, чтобы узаконить их отношения, он лишь ухмылялся и хамовато пояснял:

– Женатый уже я один раз, хватит. Да и что тебе – слаще потом станет, что ли?

Прилетев в Туру, Чугунов первым делом забежал в магазин, набрал сухого вина и водки, столько, сколько вошло в его необъятный портфель, словно не к женщине в гости шёл, а пирушку с целой компанией гуляк затевал.

Возле её дома Григорий почуял неладное: на высоких мачтах через весь двор была натянута антенна. Калитка оказалась закрытой.

«Уж не Венька ли Поротов тут окопался? – шевельнулась догадка. – Вот пёс! Не поленился радиостанцию перетащить, и ведь ни звука мне!» На какой-то момент у Григория появилось сомнение: стоит ли заходить в дом? Место занято! Что скажет Венька?

Они были малознакомы. Поротов приблудился в экспедицию зимой, когда Чугунов был в отпуске. Радист экспедиции был нужен, его приняли и вскоре отправили в Туру. Радиостанцию он принял не у Чугунова, а у старшего экспедиционного радиста, по документам. Чугунову приходилось держать с ним связь: дважды в неделю – обязательно, в остальные дни Венька лишь следил за работой радиста базы партии с экспедицией и связывался по мере надобности. Работал на ключе Поротов неплохо, но Чугунов его почему-то сразу невзлюбил. Может, из-за того, что Венька не соблюдал время выхода в эфир. То опоздает, то вылезет на несколько минут раньше. Уж в чём в чём, а в своём деле бывший моряк Чугунов порядок любил. И всё-таки тот, с кем обмениваешься в эфире радиограммами, пусть короткими, деловито-сухими, как зачерствелая корка хлеба, становится постепенно больше, чем знакомым, становится своим, близким человеком. Неважно, что ты его почему-то недолюбливаешь, ведь и среди кровных братьев, случается, нет любви.

«Э! – хлопнул себя по лбу Григорий. – Пусть думает, что я к нему пришёл. Где наша не пропадала!»

Чугунов вспомнил про задвижку, просунул ладонь в щель, открыл калитку и вошёл во двор.

Венька Поротов оказался не дурак выпить. Так что содержимое чугуновского портфеля оказалось кстати. Нинка подавала на стол оленину с деликатесом – жареной картошкой: всё-таки Тура – столица Эвенкии, и снабжение здесь получше, чем в отдалённых посёлках. Мужики обильно ели, и хмель их почти не брал. Венька рассказывал про рыбалку, про то, как четыре дня назад завалил он вот этого оленя, как привёз его на вертолёте и уговорил пилота сесть почти у самого дома, благо точных границ аэродромного поля здесь никто не устанавливал. Восхищался естественным холодильником: неподалёку в склоне горы была пробита когда-то штольня в виде туннеля, от вечной мерзлоты стенки её покрылись льдом – и пожалуйста! У него с завскладом блат, тот разрешил Веньке хранить мясо в любом количестве.