Грим - Никита Никуда

Выроненные девочкой спички я подобрал.

Тут же спина мелькнула в кустах. Кто-то проворно шмыгал на четвереньках. Но я скоро сообразил, по шортам узнав, что это Ботаника собирала распавшееся движение, скликая по одному тех, кто не успел удрать за пределы ее слышимости. Но только псы почему-то стекались на ее зов. Они стали рыскать во множестве, охотясь в траве на ящерок, отыскивали, съедали их без следа.

Сумбурностью этих строк мне хотелось бы передать то сомнительное состояние, в котором я первое время после майоросожжения пребывал.

Один кобелек, беспородный, пепельной масти все норовил прибиться к нам. Сновала Ботаника и собаки, стучал, скучая, дятел о ствол, чирикала птичья нечисть, вновь ожившая после выстрелов, да где-то северо-западнее взвыл отчего-то волк.

- Ё-ё-ё-твою-ю-ма-а-а... - заголосила Маринка, до которой, наконец, дошло, что майора нет и не будет. 'Калаш' вывалился из рук, шляпа упала за спину, вольный волос хлынул волной, накрыл лицо. Словно голова и плечи ее вспыхнули. Она мотнула головой в попытке стряхнуть волну и вновь обратила к опаленной дочерна купине изломанные черты лица. Взглянула в небо, вознесла, было, руки, ровно крыла, и рухнула, словно птица Рух, едва не сломав себе шею.

Ее плач по майору был бесхитростный бабий вой, бессловесное голошение, в который вплеталось и с северо-запада.

- ........., - богохульствуя и срываясь на визг, сквозь междометья и плач, причитала она, обвиняя огонь, который ее майор столько раз побеждал, но окончательно не победил, и огонь взял его.

Пес подбежал, ткнулся ей в спину, но я отогнал его.

Баба воет - ветер носит, сказал себе я, сострадая со стороны. В конце концов, майор был обречен по ряду причин. Был дерзок, коварен, лжив и не боялся ада. Любил поиграть с огнем. Смерть же его мгновенной была и немучительной. Не сказать, чтоб геройской, но как проявить отвагу, если тебя небеса пепелят? Что ж, майора мы не спасли. Но хоть тинейджеров уберегли от грибного супа.

Я поднял автомат - рожок его был пуст, - и обошел поляну - поле молодежной деятельности. Она оказалась весьма запятнана собачьим дерьмом, и, судя по количеству кучек, псов здесь побывало не менее, чем три десятка. Да у оснований древесных стволов тут и там попадалась песья письменность.

На месте дерева еще тлело. Огонь умирал, разлагаясь на холод и тьму. Костер справа потух сам. Котелок с варевом в неразберихе уронили в угли и в пепел перепела, что воспрепятствовало безнадзорному пламени распространиться вширь.

Маринка отголосила, кажется. Во всяком случае, из кустов, куда я зашел отлить, слышно ее не было.

Я вышел, попутно застегивая, но не застегнул. Стоя на четвереньках поодаль от углей, она смотрела на меня исподлобья, рыженедобрая.

Где-то я уже видел этот взгляд. Не далее, как вчера, а то и сегодня утром. Такими взглядами не бросаются. Я понял его значение, хотя шестой час еще далеко не пробил - со времени последнего сочетанья с майором у них не больше двух-трех часов прошло.

Вокруг пня опять собирался огонь, очевидно, сучьев подбросила, молодое пламя плясало вокруг. Это огонь ее раздразнил, понял я. Словно купидон в купине таился, пускал стрелы. Или сама от того пламени страстью зажглась. Что-то, мне кажется, намекал майор на эту ее особенность.

Обновленный огонь поднимался выше. Маринка сделалась беспокойней. Повела рыжей башкой. Пара рычаний вырвалась из ее рта. Это рычанье и четвереньки давали ей сходство с сукой. Другая бы погнушалась таким подобьем, а эта - нет.

Тут до меня дошло, что коли майора нет, то вся радость общения с ней достанется мне. Именно мне предстояло сойтись с ней в соитье. Пикантное место вакантно. Других подходящих кандидатур поблизости не было. Ведь пес, что кружил возле нее, не в счет.

Она поднялась, выпрастывая тело из черного, в поблекших блестках, трико. Тело было белое, стройное. Рыжий огонь волос. И из глаз что-то рыжее брызжет. Зажженной свечой, не успевшей оплыть, казалась она мне. Ее ноги, очень грязные по колено, не нарушали сходства с свечой. Голая, негромко порыкивая, она стала приближаться ко мне, словно ступая ногою в танго, одновременно подманивая, чтоб я тоже придвинулся к ней. Я и двинулся, не успев застегнуть мотню, сообразив, что лишним будет это застегиванье. Не то, чтоб движим был вожделением, а скорее, как кролик, которого вот-вот поглотит удав. Она провела рукой по моему лицу, по виску, губам, я ответил похожим жестом - так собаки ласкаются, так слепые знакомятся, пожав друг другу лицо.

На фоне вновь возгоревшейся купины мы выглядели, думаю, что эффектно. Нас освещал священный огонь.

Она отдавалась так, словно отдувалась за всех - за тех, кому не светило со мной соитье. Да и я, да мы оба, сплелись и катались, устали не испытывая, словно были оба резиновые, словно мчались куда-то, обгоняя полымя, или, подавая чрево и чресла навстречу друг другу, добывали огонь. Голова моя занялась пламенем, я ничего не чувствовал, ничему не внимал, но испытывал некий ужас, каждой раскаленной клеткой испытывал, словно совратил саламандру, словно бес всем своим весом меня к ней притискивал, словно кончал собой. Она скулила, стонала, кажется, я этого ничего не слышал, покуда из этих стонов не родился вопль. На пике конвульсий вновь возникла перед глазами Пороховая Башня и стояла мгновение пред глазами, словно тот же огненный столп, что майора спалил, но когда я открыл глаза и пришел в себя, никаких башен, разумеется, не было. Маринка успела откатиться в сторону.

Я, наверное, слегка повредился в уме, пока располагал этой женщиной. И прошло не менее получаса, пока мне снова удалось сделаться вменяемым и адекватным. Пес бродил и нюхал вокруг, пока мы сушили весла. Маринка же, утолив этот приступ похоти, избавившись от избытка чувств, стала безмятежна, тиха.

- Скажи, как скукожился, - вполне хладнокровно сказала она, и я, спохватившись, спрятал свой причиндал, на этот раз тщательно застегнувшись. - Подарила ему наслаждение - хоть бы спасибо сказал.

- Спасибо, - не испытывая благодарности сказал я, сосредоточенный на странной особенности этого соитья.

Дело в том, как сейчас удалось припомнить: туда мне удавалось войти без труда, а оттуда - с большим напрягом. Но если бы только это, то ничего. Было еще обстоятельство, от которого не по себе делалось: делая движение ей навстречу, поталкивая туда, я испытывал жгучий стыд, а потягивая обратно - вину. При соответствующей частоте фрикций представляете, какой переполох был во мне? До такой степени стыдно мне еще никогда не было. Столько вины и святой не вынесет. Так что жгучего наслаждения во все это время я не испытывал.

Столь быстрая смена душевных состояний не могла не отразиться. Особого духовного перерождения я в себе не обнаружил, но стал замечать с того времени: что-то изменилось во мне. Что-то в душе сгорело. Пепел еще тепел был.