Грим - Никита Никуда

Она, не очень спеша, оделась, под шляпу убрав многовласие, тронула ногой костер. Там еще пламенело.

Свой табельный пистолет я сунул поглубже в карман, предварительно вложив в него обойму из пистолета майора. Прочее оружие мы закопали под деревом, ибо раздобыть патроны калибра 9х18 и 7,62х39 в этом густом, хотя вряд ли пустом лесу, не представлялось возможным.

Мы для очистки совести и вплоть до темноты проискали майора по лесу. Но не нашли, заблудившись сами. Пес помогал нам в поисках.

На закате на нее опять накатило:

- Знаете, мне нужны впечатления. Без впечатлений я не могу.

На этот раз, зная, чего ожидать, я более-менее себя контролировал. Ибо не улыбалась мне перспектива с переломом бедра и ожогами третьей степени остаться в лесу. Она - в привычной своей манере - только прищурилась, когда я, сунув руку себе за спину и вынув сломанный ноготь, застрявший во мне под ребром, сказал:

- Если так будешь впиваться в меня, то лучше не лезь.

Ночь, пряча под подолом месяц, вошла в лес.

Привыкая к жизни в бивачных условиях, мы наломали веток, спали на них. Маринка покрутилась вокруг ложа на четвереньках, прежде чем лечь. Собака сбоку ее спала, грела.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Лужайка. Ландшафт. Ландыши. Весна кружила голову и выпускала голого. Суматоха. Сумятица. Сумасшествие. Хмельную брагу... да, хмельную брагу завела и всем дала попробовать. И воздух, без причины пьяный... пряный... как спирт, настоянный на травах... ла-ла, ла-ла... Что-то еще? Не вспомнить сейчас. Не вернуться. Nevermore.

Что-то ж было еще... Дождь? Накрапывало. И небо, окропляя мусор, благословляло ту же... эту жизнь... Скоро развеялось. Овраг миновали. Тогда еще не подозревали, что послужит пристанищем. Кувыркались воробьи, размноженьем заняты. Кутили в овраге, купались в мусоре, подальше от луж. До краев наполняя кубок, и пуская весну по кругу.

Словно последний раз на это глядел, вбирал. Знаки чёрны - жди беды, белы знаки сорваны. В чаяньи последней мзды раскричались вороны... Не хотелось умирать, но предчувствовалось. - Уже расставлены силки, уже металл натерли салом, уже приманки и манки... Кажется, гроза предшествовала. Зашла, как только смерклось. Первая молния, сверкнула справа и вдали. Скромно, словно искорка... И при этом при всем сияла луна. Нет, сияла - нельзя. Но висела в просвете меж туч - луна, светило колдунов, влюбленных и шпионов. А потом и ее задуло. И опять моросило. Ветер вершины гнул. Гроза далеко, и вроде бы, мимо ее гнало, но внезапно - как ветер ни финтил, вдруг грохнуло и разнесло полнеба, лишь только поднесли фитиль... Час назад немое небо разразилось черной бранью... Но потом все кончилось, и остаток ночи в отсутствии стихии прошел. Даже вымокнуть не пришлось.

Солнце било в глаза, сзади тень наступала на пятки. Ветер дышал в спину, отставал, обгонял. Сосны, песок, сосны. Камни. Поэтический пейзаж. Ему не хватает рифмы. - Гладкий, с красным глазком. Теплый. Прожилка, словно артерия. Бьется пульс. По внимательнейшем рассмотрении камень был сунут в карман.

Тьма была, но неверная, зыбкая - предрассветная. Рвался крик из горла петуха, распирая перья на груди... Тот рассвет-рождение я тоже предчувствовал. И тоже как смерть, но оттуда - сюда. И устремился, безошибочно угадав направление. Голый, словно игла. Ввысь - где параллельно миру лун летит моя душа. В свет. Внизу - таинственная мгла, пронзенная иглой навылет.

Мы от рождения чисты и в своем рождении неповинны. Как неповинны в смерти, даже если намеренно губим себя. - А может, повинны? А может, воплощению души в этом мире и теле предшествует такое...

Есть грань - предел. За гранью - нет предела. К самой грани меня подвели, но за грань не пустили. Доктор своим медицинским опытом воспрепятствовал. Звездочет и чернокнижник, скрытых темных знаков чтец. Так что рождения туда не последовало. Да может, там, за гранью, и нет ничего. Мертвая застывшая пустая беспредельность. Без пространства, без подданства, без времени, без памяти. И этим миром для нас анфилада заканчивается. И тогда - о сотворении человеком своего бессмертия - доктор Иваныч прав. Воскреснем. Сменив землистые оттенки на чисто белые тона...

Ах, нет. Бессмертие в истории - это единственное. Забавно, избежав забвенья, остаться в памяти невежд... Да и тесно в телесности. Лучше потом. В потомстве.

Лес становился гуще. Стволы, а чаще кусты тесно обступали тропу. Меж них и тронемся. Тропою славы, друзья.

Что-то шумно шевельнуло кусты, поручик выхватил пистолет, но это была всего лишь ворона - метрах в десяти, справа по ходу движения. Птица слава. Разносит слухи. Ославляет она ж. Якобы живет триста лет, и пока жива последняя ворона, помнящая о тебе, слава твоя не померкнет.

Он миновал место вороньего взлета, чуть поморщившись на отвратный запах: видно, эта птица терзала несвежий труп какого-нибудь зверька. Чего стоит наше незапятнанное прошлое: достаточно кому-то пустить вонючий слушок. Могут так ославить.

Поэзия, что ждет от веку, когда придет и даст урок душе, натянутой на деку, наканифоленный смычок... Про смычок, кажется, у кого-то было. Или будет еще? Поэзия. О солнце дней, о свет очей, он как бы твой, а сам ничей... щекой щетиной к холодному... упругому бедру скрипки припав... Поэзия. Жизнь мою украсила, чтоб верней украсть ее... Поэтом быть заманчиво, но хлопотливо. Я кат, вздымающий на дыбу. Я угль, пылающий огнем. Кокетливо. Но отчасти по Пушкину. Все мы подражали вначале ему. Но - плестись в хвосте, в тени того, кто движется навстречу солнцу?

В лесу, где лис, где лист... Что это, черт возьми, трепещет в листве? Не веря своим глазам, поручик приостановился и всмотрелся пристальней. Курицы. Сидят в ветвях и по обочинам. Восхищенно кудахча. Топорща перья хвоста. Если куры, значит рядом и лис. Хотя некоторые ощипаны уже до полуготовности. А на иных была румяная корочка. Чего только нет в этом волшебном лесу. Он сорвал с ветки одну порумяней, на ходу отрывая от нее куски и их пережевывая.

Кюхля. Напоминает кудахтанье. Это Попларский придумал - и прижилось. Даже в действующей, когда прапорщиком ушел, всплыло и преследовало. Даже сейчас. Кюхля. В гармонии его растили, философы его растлили. Или скорее, поэты. Марина - хотя и любила все то, что вызывает во мне смех: Наполеона, Эфрона, Мнишек, дамскую прозу, Сару Бернар. Не предвидел никто, что из нее такое получится. А Поплавок - в Праге скончался благополучно.

Что-то шевельнулось - в душе? Нет, в кармане. Он сунул руку в карман, куда положил красноглазый камень, но тут же в ужасе ее выдернул - вместе с крысой, вцепившейся лапками и зубами в его рукав. Крыса, пискнув, шлепнулась в траву и отбежала вдоль по тропе. Оглянулась. Вот мерзкая. Он вновь вынул свой австрийский манлихер и, держа его в руке, двинулся вслед за зверьком.