Алла Горбунова - Вещи и ущи

Тьма для них пока ещё подобна киноленте, триллеру, прокручиваемому за стеклянным экраном. Смутная угроза клубится, приобретает очертания, выплывают из тьмы образы и создания и дышат на экран, лижут скользкими языками неодолимые стены. Выплывают змеиные хвосты, гигантские щупальца законов мира, законов природы человеческой, принадлежащей тьме. Голосами матерей, бабок, прабабок, мёртвых предков до седьмого колена говорит тьма о том, что небесный огонь ослабнет, и однажды напор тьмы окажется сильней и хрустальная цитадель разлетится на мириады осколков. В темноте дуют ветра, имена им «боль», «скорбь», «отчаянье». Выступают из тьмы хромые, кривые, горбатые аллегории страдания, фигуры расставания, разочарования; вываливаются, как гроздья перезрелых бананов на прилавок, лица психиатров, пачки препаратов, вырисовываются уродливые маски безумия, порождаются во тьме таинственно привлекательные, незнакомые пока ещё лица иных, будущих возлюбленных.

Как цветочек аленький, прекрасней которого нет на свете, один миг только стоит хрустальная цитадель, противостоя закону. Тьма терпеливо ждёт, нежно обхватывает цитадель, как ватное одеяло. Обречённость любви перед тьмой.

Никого нет, ни людей, ни машин, только позади осталась Сердоболь. Название её серебряное и горькое: и как только можно жить в месте, серебряными соснами окружённом, на озере, изрезанном шхерами, как норвежскими фьордами, в маленьком городке, как девичьем кулончике на цепочке, с таким названием — Сердоболь.

Пологие округлые валуны соскальзывают в воду, но всё же достаточно шершавы, чтобы на них удержаться такими же шершавыми пятками, подставиться невидимому ветру, что не колышет даже голубые листья. Лучше всего — раздеться догола и смотреть, превращаться в титана на камне, в изваяние на берегу Ладоги, продуваться насквозь осенним предчувствием, прозрачным, персиково-розовым становиться на закате. Сесть на камни, как та русалочка в Копенгагене, через плечо обернуться на ровную, мерно в себе колеблемую воду.

Там, дальше, на окрестных берегах лес бугрится, будто плиты под ним каменные и округлые, вздымаются, как панцири гигантских доисторических черепах, или как черепа великанов, набросавших когда-то карельские валуны. Место дремучее и окаменелое, и поросло быльём — соснами, елями, и поселились в них всякие птицы и звери.

Чем ближе к центру Карелии, тем глуше тайга; сёла, деревни, озёра. Уксиярви, Суоярви, Поросозеро, Гималы…

На Смерть-гору поднимались в сумерках, чтобы там, на вершине, у кратера древнего вулкана, глядя вниз сквозь хвойную заумь, ловить последние, вниз падающие лучи. После, обратно — в темноте полной, почти наощупь, раздвигая ветви, заблудившись без тропы.

Лес впотьмах седой, еловый. Красота его страшная, бабка-ёжкина. Нижние ветви елей, как паутиной опутанные, омертвело свисают, под тяжестью своей клонятся. Идёшь не по земле, а по валунам, покрытым басистым, как голос, мхом. Есть мох зелёный, пушистый, как наброшенная на камни волчья или медвежья шкура. Есть и ягель.

Прямо среди мха, осыпей — другой ковёр: из огромной, не видевший руки человека, черники и брусники. Ягоды размером с ноготь большого пальца, сладкие, пестрящие по всему склону, чёрные, алые. Всё переливается в сумерках густыми, насыщенными цветами: алый и изумрудный, чёрный. Разноцветье каменных пород: прожилки зелёного, голубого, белого. Словно эти кости горы-дракона — и мрамор, и яшма, и малахит.

Стоишь ровно, чуть отклонишься назад — и уже падаешь спиной на мягкий, кровоточащий ягодами, душистый, мшистый, сырой склон. В забытое сказание падаешь, тёмное, лесное. И всё так и зовёт упасть, с землей, с травой слиться, со стволами могучими и ветвями дремучими. Кажется, уже и глаза начинают по-особенному светиться. Это стихия в тебя входит, бескрайнее течение, ночные шорохи.

Ни озёрного берега, ни лужайки вокруг, вот и встали ночевать на самом краю болота. Лес невысокий, корявый, разжижается — глядь, а вот и топкая бурая поляна: жёлтая трава на ней и кочки, поросшие неопрятно и редко, как клочковатый подбородок рыжеватого придурочного юнца, в глазах которого — водянистое вырождение.

Одинокое дерево, мёртвое, без ветвей, только с ершистыми от них обрубками, высится над травой — голое, а тоже какое-то бородатое. Чем дальше в глушь, тем лес благородней; чем ближе к болоту, тем больше в лесу косых глаз, кривых ухмылочек, выщербин между зубами, чего-то алкашеского, лешачьего, мелко-бесовского. Болото — бомжевание леса.

Утром болото не отпускает нас: машина увязла. Лебёдки нет, только домкраты. Долго бегаю под дождём с болота на дорогу: ищу дощечки и камушки, чтобы подкладывать под колесо. Машина кряхтит, мучается, наконец, едет дальше, через карельскую тайгу, километров двадцать или тридцать до ближайшей деревни.

Серо-голубое всё: озеро, лодка, вёсла, небо, свитер, — бледное, морочное. Взгляд скользит, пресыщается, скучает, скользнёт по берегу и — обмирание! красота невероятная, неземная, карельская, северная!

Пёстрые скалы вдаются в воду, угловатые, все разломанные, на них редкие, одинокие сосны, со стволами в сетчатых бороздах, и каждая борозда выделяется, выпирает, внимания к себе требует, таит узор, неповторимый, как морозные перья.

Узорное переплетение словно покрывает камни и скалы, и оттого все они в прожилках, в слезинках, в серебре. Как хмарь какая-то розоватая, туман над берегом, и в нём всё — дымка и таль. Словно снегом посыпаны камни, но это ягель. Он розовый и блистающий, а, может, не он только, но разноцветные северные мхи.

Чуть расфокусируешь глаза — и всё превращается в розово-серебряную мерцающую каменную гору, а под ней вода — черно-розовая. Не бывает такой воды, и горы такой не бывает. И алая, крупная брусника меж камнями, и никто никогда не соберёт её.

Гигантская, древняя сосна росла когда-то меж камней у самой воды. Погибла, и ствола не осталось, а только угольное сухое, белым тленом обсыпанное корневище, как огромные оленьи рога.

От красоты такой, от её изобилия, пестроты, многообразия, от игры полутонов, от капель тумана — не можешь ни на чём одном взгляд удержать. Так и засыпаешь прямо на воде от этого невероятного мерцающего избытка.

На Эльмусском озере есть деревня Эльмус. Дворов пятьдесят, есть заброшенные. Дома не жмутся друг к другу, много здесь дали и воздуха, блаженного, затерянного, никому не нужного.

Дома здесь серые, сирые, косенькие, а заборы ещё серее, сирее, косее. Людей мало, и кажется, будто хорошо и грустно тут жить, а за плетнём у озера тоненькая молодая рябинка чуть качается на ветру, и ягоды её горят. И всё в ней вдруг собралось — в этих ягодах, слишком ярких для этой невзрачной деревни: и прошлое моё и будущее собралось и отстранилось от меня.