Славомир Мрожек - Дневник возвращения. Рассказы [Сборник]

Иностранец оценил Байера, коротко, внимательно взглянув на него.

— Он выдержит.

— А вы что скажете? — обратился я к моим товарищам.

Они хранили молчание. Байер умоляюще смотрел на Новосондецкого, но Новосондецкий на него не смотрел.

— Коллега Новосондецкий, прошу вас ответить.

— Пусть Байер сам скажет.

— Я выдержу… — прошептал Байер едва слышно и опустил голову.

— Ладно. Я сделал все, что мог. С этой минуты каждый отвечает за себя.

Мы продолжали проигрывать, все предвечерние часы. Никто больше не сказал ни слова. Когда наступили сумерки, Байер не выдержал.

Иностранец как раз снова сдавал карты, как вдруг Байер рухнул перед ним на колени. Его бормотание было поначалу неразборчивым. Лишь немного погодя стало возможно его понять.

— Скажите же, что вы не шулер… Не надо проигрывать, скажите только, одно лишь слово, умоляю, что вы не…

Иностранец наклонился и взял его под руки. Мягко, но решительно он поднял его с колен.

— Вы скажете, да? Скажете? — рыдая, бормотал Байер уже стоя. — Скажете, что вы нет?

— К сожалению, да.

— Но я больше так не могу!

— А вера?

— Вера? — повторил Байер и раскрыл рот.

— Да, вера. Господа! — сказал иностранец и встал. — Пришло время объяснить, почему я не оставил вам даже тени надежды, то есть ни тени сомнения в том, что у вас нет никаких шансов. Я желал очистить и испытать вашу веру. Вы обязаны верить в выигрыш вопреки очевидному факту, что выиграть вы не можете. Только такая вера истинна, тогда как любая вера, которая ищет поддержки разума, не может быть верой истинной. Adieu.

— Как же так, вы уходите? — спросил Новосондецкий и поднялся. Я тоже встал. Байер уже стоял.

— Теперь, когда я открыл вам мои мотивы, дальнейшая игра не имела бы смысла из воспитательных соображений. Тот, кто подвергается испытанию, не должен об этом знать. В этом-то и состоит испытание. А вы уже знаете.

— Только еще один раз.

Иностранец подошел к Новосондецкому и положил руку ему на плечо.

— Ваша вера делает вам честь.

— Еще только раз, — просил Новосондецкий.

Иностранец отвернулся от него и направился к гардеробу. По дороге он остановился возле Байера, который все еще стоял с отвисшей челюстью и моргал. Он закрыл ему рот, после чего сгреб со стола деньги и положил их в карман. Затем надел шубу и шляпу.

— А я? — напомнил я о себе. — Разве вам нечего сказать обо мне?

— Нет.

Я сухо ему поклонился. Он ответил мне таким же поклоном и вышел.

Я подошел к окну. Иностранец уходил напрямую через поле, но было уже темно, чтобы увидеть, оставляет ли он следы.

— Ну и провел же я его, — произнес Новосондецкий за моей спиной. — Ведь я ни минуты не верил, что он шулер.

Она не сразу заметила, что он уменьшается в размерах. Дело зашло уже достаточно далеко, когда однажды за завтраком она его спросила: «Что с тобой?»

Он пожал плечами, однако тут же, осознав, что этот его жест ничего хорошего ему не сулит, сделал вид, что у него чешется спина, еще несколько раз подвигал плечами, а потом почесал спину под правой лопаткой. Он знал, что совесть у него нечиста, но ее вопрос носил достаточно общий характер и мог относиться к чему угодно, то есть — конкретно ни к чему.

Итак, на сей раз пронесло. Она не настаивала, или, возможно, его спас лишь внезапный и загадочный поворот в ходе ее размышлений, один из тех, что случались у нее довольно часто. Она стала говорить о какой-то своей дальней знакомой, о том, как та не сдержала свое обещание, будто бы данное ею в связи с каким-то делом, что плохо — по ее мнению — характеризовало ту знакомую, ему, впрочем, неизвестную. Он умело поддержал и развил это направление ее критики, вставив несколько вопросов и замечаний в тех местах ее монолога, которые казались ему стратегически важными. Опыт у него был. Так что завтрак завершился под аккомпанемент одной темы и без дальнейших инцидентов.

Но все же предстоял момент, когда она явно что-то заметит, и ему не удастся уклониться от щекотливой темы. Ведь процесс развивался, и чем дальше он развивался, тем очевиднее должны были становиться результаты. В том, что она заметит, он не сомневался с самого начала. Впрочем, он был исполнен решимости, знал, что роковой час наступит, и оттягивал его лишь потому, что хотел как можно позднее получить то, что и так предстояло ему получить полной мерой.

К тому же, если возникнут вопросы, на которые не найдется ответа, и пожелания, которые невозможно будет удовлетворить, то пусть объект этих вопросов и пожеланий созреет, пусть станет явным.

И еще: то, что она еще не знала, когда он уже… доставляло ему тайную радость.

Его чуть было не выдали брюки. Точнее: штанины. Он этого не учел, когда после солнечных дней — он ходил тогда в шортах, как обычно на отдыхе — наступила холодная и пасмурная погода, и он машинально надел длинные брюки. Как оказалось — слишком длинные, хотя еще недавно они ему были впору.

По обыкновению, они вышли на прогулку. Она вдруг остановилась, он, естественно, тоже. Но она сказала: «Иди дальше, пройди еще несколько шагов».

— Но почему? — запротестовал он, стараясь, чтобы она расценила этот его протест как нежелание совершать самостоятельно даже несколько шагов, притом — в буквальном смысле слова. Иными словами, — как манифест его привязанности к ней, заботы о том, чтобы она не почувствовала себя оставленной и одинокой, даже на мгновение и даже по ее собственному желанию.

— Иди впереди меня, я хочу кое-что посмотреть.

Он уже знал, на что она хочет посмотреть, и его

сердце забилось сильнее. Он сделал шаг, другой.

— Стой.

Он остановился.

— Повернись ко мне.

Он повернулся.

— Что происходит с твоими брюками?

Он изобразил удивление, опустил глаза. Увидел, что на штанинах образуется складка и они доходят почти до мысов ботинок.

— Что?

— Как что? Они слишком длинны.

— Длинны?

— Ну да, слишком длинны. По меньшей мере на шесть сантиметров. На шесть с половиной. Что ты с ними сделал?

— Я?

— Ведь они были абсолютно нормальные, в самый раз.

— Я… ничего не делал.

— Их нужно укоротить.

— Да, да, обязательно.

Брюки укоротили в тот же вечер. После ужина. «Как же я этого не предусмотрел», — упрекал он себя, делая вид, что читает газету. Через широко открытую дверь спальни он видел ее, склонившуюся над брюками, с иглой и нитками. Ему подумалось, что сам он никак не сумел бы укоротить брюки и что разоблачение, раньше или позже, было все равно неизбежно. И даже необходимо, как часть мести.

Несколько дней разговор ни о чем не заходил. Ни о чем, связанным с… Вновь наступили солнечные дни, и он мог, не вызывая подозрений, не носить длинные брюки, по-прежнему слишком длинные, все более длинные, — он это знал, чувствовал это, даже не надевая их, хоть они и были укорочены. После ужина, сидя в глубоком кресле, она сказала: