Канта Ибрагимов - Стигал

– Чего?! – воскликнула Шовда.

«Молчи!» – ударил я ее по руке. «Говори!» – гостю.

– Гм, – кашлянул сын Маккхала. – В общем, так. Я попытался объясниться с вашей дочерью. Она оскорбилась. Но я не могу молчать, и прошу у вас руки вашей дочери.

– Чего!? – теперь уже закричала Шовда. – Подите вон. Прочь! – она почти вытолкнула его и сама следом вышла.

После этого Шовда два дня не появлялась, а когда пришла, была очень задумчивой и молчаливой – вновь меж нами появился какой-то баръер отчуждения. И я не смог более травмировать ее, рассказывая про подброшенную мне кассету. И без того жизнь Шовды была не сладкой, а моя жизнь в чисто физическом плане превращалась в кошмар. Конечно, мне нужна была помощь, рядом должен был быть кто-то, кто ухаживал бы за мной, ибо жизнь с катетером, особенно в первое время, – просто невыносима. И не говоря о страшной боли, я еще не мог и не привык с ним жить, с ним есть и пить, поэтому я постоянно голоден и жажда мучает. А если ослабленный организм простужается, что неизбежно, то бронхи забиваются, и я не могу откашляться, задыхаюсь, и это было самое тягостное – просто не хотелось и не моглось жить. Но надо, теперь надо, ведь прицел наведен, хотя я и не стрелок, и тем более не боец. Однако я улетел в Чечню вопреки уговорам Шовды. А ведь в Чечне тогда ни врачей, ни нормальных больниц не было. Но и в Москве жить у нас денег нет, хотя Шовда пыжится.

После операции, для адаптации и лечения, я должен был поехать в специализированный подмосковный санаторий, но я, опять же из-за отсутствия денег, полетел в Чечню, в свои горы. Тогда ни связи, ни электричества в горах не было, хотя погранзона стремительно обустраивалась, пограничникам все нужно, и все быстро создается, значит, скоро и у меня появится связь. А до этого приходилось хотя бы раз в неделю спускаться с гор для связи с Шовдой. Она хорохорится, говорит, что все у нее прекрасно, но я-то все понимаю. Оттого, что Шовда окончила консерваторию, ее жизнь звездной не стала, скорее, наоборот. В Омск она не поехала, а в Москве тоже не особо нужна. Ее даже на прослушивание в Большой театр не пустили. И она на подпевках в каких-то двух-трех музыкальных театрах подрабатывает, надеется, что кто-то на нее и ее талант внимание обратит. И она мне с чисто девичье-детской обидой все время твердит: «Наши бездарности, что еле-еле консерваторию окончили, толком петь не научились, им это и не дано, – устроились в лучшие труппы». А у нее – блата нет, к тому же чеченка, далека, мол, от искусства. Но главное, теперь у Шовды проблема с жильем и пропиской – уже общежития нет, значит, и прописки нет, а без прописки не только устроиться на работу, но и жить в Москве невозможно. Об этих проблемах, хоть я и предполагал, но узнал только позже. А тогда Шовда всячески помогала мне. Я бы как-то на свою пенсию выжил, точнее, доживал бы, но не смог бы вновь поехать в Москву на необходимую профилактику и лечение. Положился на судьбу. Но Шовда не позволила – она прислала мне деньги и буквально заставила продолжить лечебный курс. Так я вновь появился в онкоцентре, и тут у меня наладилась регулярная связь с Маккхалом, он сам мне позвонил, поэтому нетрудно было догадаться, что мой новый московский номер он мог узнать только через Шовду. И я пытался понять – Маккхал сам напрямую общается с Шовдой или получает все новости обо мне через своего сына. Если так, то, значит, у Шовды и этого Ганса Мюллера или Маккхала, есть связь. Понятно, что как родитель, я очень хочу, чтобы Шовда нашла свое счастье, вышла замуж, уже и не маленькая. Но за этого европейца? Я даже представить не могу его своим зятем – вдруг кто узнает, тем более его увидит… И когда Шовда меня навещала, я в первые дни непременно ей говорил, что Маккхал каждый раз благодарит за все меня и непременно ее и просит, чтобы я ей передал маршал, что я непременно и делаю, но она была бесстрастна. Хотя я вижу, какой-то внутренний перелом и борьба в ней идут. А я, из-за наших обычаев и традиций, не могу с ней по душам откровенно поговорить, чем-либо помочь, подсказать. А тут с другой стороны, и также шокирующе, проявилась инициатива. Как-то под вечер в палату постучали, что тут невиданно, и вошел элегантный молодой человек. На улице я бы его и не узнал – строгий деловой костюм. Волосы и сейчас длинные, но никакой прежней косы – просто красивая мужская прическа. Поздоровался он со мной на чеченском, а в остальном тот же Ганс, только Маккхал. С присущей ему откровенностью и наивностью он мне сообщил, что если бы не Шовда, он бы не стал профессором. В первый раз защиту провалил, и Шовда ему посоветовала поменять имидж.

– Я даже татуировку убрал, – показывает он мне руку. —

И вот. Даже операцию на ушной мочке сделал – дырочку зашил. И собаку отдал. Это по приказу папы… А папа себя очень хорошо чувствует. Две операции в Германии сделали. Теперь у меня живет. И вас надо в Европу. Сразу бы надо, – тут он сует мне валюту. Я наотрез отказываюсь.

– Это не от меня. Папа просил передать, – с улыбкой говорит он.

«Нет!» – категоричен я, мы даже чуть ли не боролись с ним, и все же, уходя, он положил деньги на тумбочку. Вновь заглянул и умоляюще:

– Только вы, пожалуйста, Шовде не говорите, что я здесь был… Но она знает, что я в Москве.

Дверь закрылась. Я не сел, а буквально свалился на кровать. В голове рой мыслей, но никакой стройности. А тут вновь стук в дверь, вновь он:

– Простите, пожалуйста. Но я вам еще одно не могу не сказать. Несмотря на разницу лет, мне уже под сорок, у нас с Шовдой в процессе общения обнаружилось полное единение музыкальных вкусов и пристрастий. И более того, у нас с ней возник проект: на базе чеченского фольклора создать наш музыкально-поэтический эпос.

Тут он сделал долгую паузу, проверяя мою реакцию, и потом, уже иным тоном, спросил:

– Хотя бы этот наш проект вы благословите?

Я машинально кивнул.

– Спасибо, благодарю, – он широко улыбнулся, попятился к двери. Тут уже я очнулся, жестом его остановил, попросил подать блокнот и написал: «Любое доброе начинание, а тем более национальный проект, я от души благословляю».

– Правда? Правда! Я так рад! – теперь он радовался как ребенок. – Знаете, что. Все равно я это не смогу утаить, и вы, если хотите, скажите Шовде, что я у вас был… Ведь в этом ничего плохого нет?

«Нет», – махнул я рукой. Через полчаса, после того, как он ушел, позвонил Маккхал:

– Ты прости моего сына, вот такой он, сверхнаивный. Но не плохой. Знаешь, сколько он помогает здесь нашим землякам. И все уважают его, ценят. Я даже не ожидал. Вот сам прилетишь, увидишь, – и напоследок:

– Шовда только лучшего достойна. Замечательная дочь!

Вскоре и она ко мне пришла, и я ей сразу же на евро, что на тумбочке еще лежали, указал. Она покраснела, смутилась, а я ей написал: