Ирен Роздобудько - Пуговицы

Он залпом допил вино, его пальцы на бокале раскрылись и побелели.

— Слишком нужна… — повторил он, отводя взгляд от ее лица, выражение которого было для него непонятным. — Решай. Я сказал тебе все, что не должен был говорить. Извини…

Она все еще терла виски, будто пыталась замедлить в них боль.

— Что будет с Джошем?

— Ни с кем ничего плохого не случится, если, конечно, ты примешь мои условия, — сказал он.

Она посмотрела так, что он утонул в прозрачно-зеленой вспышке глаз и еще раз — из множества подобных раз — залюбовался средневековым выражением ее узкого лица.

Приготовился выслушать все, что должен был услышать: возмущение, гнев.

Все равно.

Дело сделано.

Без возврата.

Но ни гнева, ни упреков не было.

Она молчала несколько мучительно долгих минут, а потом спросила глухим голосом:

— Как ты хотел действовать дальше?

Он обрадовался, что все может устроиться проще, чем он думал.

Азартно придвинул к ней стул, взял за руку, горячо заговорил в самое ухо:

— Завтра уедем отсюда вместе. Я купил виллу на Мальте, на острове Гозо. Там хорошо и безопасно. Есть мастерская со стеклянными стенами — тебе понравится! Остальное будем решать через адвокатов.

— Понятно. А сейчас я могу пойти в свой номер? — спросила она, как ученица, которая просится выйти из класса.

Главное — ничему не удивляться! Ни этому вопросу, ни тому, как быстро она приняла решение.

— Конечно, — позволил он, едва сдерживая радость. — Ты же не пленница! Буду ждать тебя здесь в холле утром, часов в восемь. Успеешь собраться? Наш самолет в двенадцать.

Она поднялась.

Он тоже поднялся, чтобы проводить ее до лифта, а возможно, и дальше…

Но она властным жестом остановила его:

— Не провожай.

И пошла через зал.

Он еще не верил, что все обошлось как нельзя лучше. Следовательно, он не ошибся в ней. Эта маленькая чужеземка еще даст жару всем, кому не успел он!

А особенно этому Джошуа Маклейну, который всегда держал его за щенка.

Кивнув официанту, что сейчас вернется, он все же догнал ее в холле и схватил за плечо:

— Извини, я только хотел напомнить, что завтра буду ждать здесь. — Он кивнул на кожаный диван у окна.

Она улыбнулась:

— Я тебя услышала. И все хорошо поняла. Спокойной ночи.

Она вошла в лифт и несколько мгновений спокойно смотрела на него.

И только потом, когда на седьмом этаже вышла важная парочка японцев, поднесла руку к лицу и укусила себя за запястье.

Так, как делала всегда, когда ее никто не видел. Чтобы не закричать…

Посреди номера стоял ее маленький чемодан.

Постель была застелена. На подушке лежала круглая шоколадка в золотой обертке.

Она села на край кровати, сбросила туфли.

Задумалась, вспоминая весь день — с самого начала.

Фестиваль.

Толпу.

Родные лица.

Отчаяние.

Побег через волны, которые несли ее назад — в открытое море.

Встреча со Збышеком Залески.

Волны понесли ее вперед — на скалу.

Где- то поредине этого водоворота блеснула теплыми огнями тихая гавань Сан-Диего.

Лицо Джоша и его последние слова, когда провожал на самолет: «Я буду ждать тебя…»

Единственное, чего она не чувствовала, — физического воплощения самого себя, того большего, чем просто «руки-ноги-голова», того сильного и надежного, что должно быть внутри.

Не пластилинового или студенистого.

Того, что позволяет держаться прямо.

И принимать решение.

Она вынула из сумочки мобильный телефон, включила его, увидела три пропущенных звонка от Маклейна, погладила пальцем появившееся на дисплее фото.

А потом нажала на вызов — «Мели».

…Утром Збышек Залески выпил в холле три чашки кофе, заваренного по его заказу «по-польски». И поднялся в номер миссис Маклейн.

Там на всю мощность гудел пылесос.

Приветливая афроамериканка, улыбаясь в пол-лица, сообщила, что номер освобожден с пяти часов утра.

Не веря своим глазам, он схватил мобильный телефон и долго возился с кучей абонентов, пока на дисплее не появились фото и номер Энжи.

Держал телефон возле уха так долго, что горничная начала подозрительно поглядывать в его сторону и даже выключила пылесос.

И тогда он услышал тихую мелодию.

Она неслась откуда-то издалека.

Сначала ему даже показалось, что Энжи здесь, рядом, а горничная просто неудачно пошутила. Но та с удивлением бросилась к своей тележке, где лежали скомканные простыни и полотенца, порылась в них, прислушиваясь к звуку, и вытащила белый махровый халат.

Мелодия играла в его кармане.

— Вы пришли за этим, мистер? — спросила она, протягивая озадаченному Збышеку мобильный телефон. — Прошу… Мне чужого не надо.

Миссис Мелани Страйзен

( Дневник )

…Ну вот, взять хотя бы второй пункт из моих правил: «Если заметишь, что начала все забывать, — записывай! Начиная с того, кто ты есть, откуда и какой жизненный путь остался позади. Понадобится, когда совсем с ума сойдешь…»

Я еще не совсем…

Но все же начала писать. Иначе это будет нечестно: написать правила и не выполнить. Правда, начала только со вчерашнего дня. Но лучше поздно, чем никогда! Что-то ушло из головы без возврата.

Но сейчас я хватаюсь за конец нити и иду по ней в обратном направлении, как в лесу. Это такое странное ощущение… Ведь ниточка тоненькая, а стволы деревьев жесткие, толстые, так обильно наросли за столько лет! Ниточка между ними едва заметна, может прерваться в любой момент. А жаль…

Ведь интересная история получается, черт побери. Никогда об этом не думала. Жила.

Пока эта девочка не появилась.

Теперь скучаю по ней, места себе не нахожу. Вот и решила клубочек собрать.

Пора.

…У нас эти цветы «тагетес» называются.

Вот, не знаю, если бы не произнесла она тогда «бархатцы», так, может, я бы никогда ею и не заинтересовалась.

Хотя вряд ли.

В нашем поселке трудно было такое не заметить. У всех наших на роже написано: «ноу проблем» и улыбка на все тридцать два.

А у нее лицо иконописное, я таких давно не видела.

Смотришь на него — не оторваться. Даже неловко становится, что не можешь не смотреть. Сказать — красавица, так это не совсем правда.

Просто что-то изнутри в ней светится. Светом, который встретит тебя в тоннеле, по которому душа улетает. Я там, конечно, еще не побывала, но представляю этот свет именно таким: манит и успокаивает. Не оторваться и обратно не повернуть.

Она мало на люди выходила.

Чем мою мать мне напомнила в ее нелюдимости.

Та тоже все пряталась в доме и почти не учила английский, мол, что здесь ей — чужбина. А отца очень любила и никогда об этом вслух при нем не говорила, боялась огорчить.

Собственно, я так думаю, что это была та большая любовь, такая, о которой в книжках пишут. Только в то время не было такому чувству названия. Очень сдержанные они были, суровые.