Наум Ним - Юби: роман

– И у вас там тщеславие?..

– Оно везде… Но у нас все-таки поменьше… Приятно, конечно, когда про тебя «голоса» трещат, но главное – о чем трещат.

– Кстати, твоя машинка трещит в ночи то очередями, то одиночными, – посмеялся Григорий. – Будто партизанский отряд отбивается от фашистов.

Позже Григорий сделал в Йефовой квартире вполне надежную звукоизоляцию в выгороженной от кухни конуре.

– Как теперь? – спросил Йеф.

– Теперь впечатление такое, будто партизан-подпольщик сидит в погребе и печатает на машинке антифашистские прокламации…

На самом деле ночную тишь стрекотания Йефовой машинки больше не нарушали. Недомерок и тот не сумел своими растопыренными ушами поймать крамольные звуки.

– А если по-честному, не страшно? – как-то решился спросить Григорий. – Ведь посадят! Громче машинка грохочет, тише, а все одно – посадят… Не ссышь?

– Ссу… но так, чтобы никто не видел.

– Какая разница? Видят – не видят?

– Не скажи. Когда на тебя смотрят – надо улыбаться, а всегда кто-нибудь да смотрит.

– Бог, что ли?

– А вот это точно без разницы – кто бы ни смотрел…

Осень сменилась седыми морозами, и беседы Григория с Йефом постепенно сошли на нет. Не из-за морозов, конечно, а потому что приехал Недомерок и заявился к Григорию со своей красной книжечкой и секретными поручениями.

Как он мог теперь говорить с Йефом?.. Можно было честно сказать, что Недомерок заставляет его стучать на Йефа, но и после этого, как говорить? Йеф будет осторожничать и прикусывать язык, а Григорий будет опасаться, как бы Йеф не ляпнул чего… Это уже не дружеская беседа, на которых, может, и держится вся человеческая цивилизация. Это как мычание немых… Чем говорить с прикушенным языком, лучше уж совсем его прикусить. Лучше опять – молчком…

Молчать ему было не в тягость, но в последнее время Григорий подозревал, что стал разговаривать во сне, уж очень часто просыпался он от какого-то голоса. Сначала он полагал, что его будили слова, которые протекали из радиоприемника бессмысленной влагой и стекали по стене на пол, смешиваясь там с угольной пылью. Однако потом Григорий стал просыпаться по ночам, до шестичасового гимна, пока радиоприемник еще молчал.

Григорий побаивался сна. Он опасался ситуаций, в которых не смог бы полностью управлять собой, а сон был именно такой ситуацией. Он и в детстве панически трусил засыпать, потому что ему часто снились страшные сны. Может, оттого более всего боялся смерти. Он думал, что смерть – это когда уснешь и не проснешься. А если там приснятся страшные сны? Проснуться ведь нельзя, а что делать? От этого страха может и сердце разорваться… и помрешь навсегда…

Да мало ли чего может случиться во сне. Сейчас вот, похоже, он во сне разговаривает. Интересно, о чем? Вероятно, о чем более всего думает.

А думал Григорий про деньги и про то, как их можно достать. Всякие честные пути он отметал сразу – ни на какой работе столько не заработаешь. Одно время он еще полагал, что ремонтом машин и другой дорогой людскому сердцу техники можно скопить нужную сумму. Потом посчитал практические доходы и бесповоротно вернулся в криминальные планы. Ясное дело, ему совсем не улыбалось, чтобы хоть кто-то про эти планы проведал.

Можно представить, как он загорелся, услыхав от Степаныча, что Йеф хранит свои сокровища в книгах. Разумом Григорий понимал, что у Йефа нет и быть не может никаких сокровищ, но перед силой соблазна замолкал и разум. Он брал у Йефа книги, как и все работники интерната, перелистывал их, посмеиваясь над собой и от скуки начинал читать, – так и втянулся…

«…есять часов московского времени», – заголосил сквозь хрипы репродуктор над школой.

От этого внезапного звука Григорий вздрогнул, потому что, вернувшись мысленно в свои планы преступного обогащения, уткнулся в самую насущную проблему: как обзавестись оружием?..

В оправдание Григория можно сказать одно и очень существенное соображение: деньги ему нужны были не для того, чтобы возвыситься над ближними, а для того, чтобы вернуться в мир людей…

Дальше он не думал – про дальше он подумает потом, с новым лицом… Ну, наверное, перво-наперво он с этим своим новым лицом придет к Ирине, и, может, все у них срастется. А если нет?.. К кому тогда, если не к ней? Можно, например, к Алевтине – она точно не будет против. Правда, Алевтина по натуре из тех женщин, которые, подставляя мужику, полагают, что оказывают ему немыслимую услугу и он теперь должен быть благодарен по гроб жизни… Нет, надо будет добиться до Ирины…

Григория явно тянуло к Ирине Александровне, но не из-за того, что он чувствовал какую-то с ней похожесть. Ничего похожего… Например, у Григория первый любовный опыт был совсем, можно сказать, противоположный. Он потерял сознание… В самом прямом смысле слова – бряк и нету его. Зато очнулся другим человеком. Видели энтомолога с сачком, охотящегося на бабочек? Вот то же самое, только без сачка, и бабочки покрупнее…

Благодаря неоспоримой красоте тогдашнего Григория отказов в добыче не было. А ведь ему в ту пору исполнилось всего-навсего семнадцать годков. Красота его лица была какой-то излишне нежной и для поддержания ее в неповрежденном состоянии Григорию пришлось походить в секцию боксеров и взять несколько уроков уличной драки (а потом и давать эти уроки другим).

Много разных талантов пошло пробиваться в рост у Григория в тот год. А потом он поступил в танковое военное училище…

Почему танковое?

Наверное, потому, что Григорий был рукастым и природно талантливым по разным техническим вопросам…

Почему военное?

Как-то само по себе получилось. Военным был отец, пропавший без вести на полях любовных сражений и, видимо, передавший сыну кое-что из своего боевого опыта и нрава. Кроме того, добычей его охоты, как правило, оказывались если не дочери военных, то их жены. Вот так случайно и легли несчастливые карты в гиблый рисунок судьбы…

Григорий засомневался в правильности своего выбора еще в военкомате, получая направление в училище. Там организовали казенное торжество с приглашенными по разнарядке ветеранами, которые бойко врали по написанному. Сразу же захотелось сбежать, но было неловко. Не перед этими картонными вояками, что наперебой шлепали картонными словами, – неловко было перед двумя приятелями, с которыми собирались отметить отъезд Григория.

И отметили: впервые в жизни Григорий напился до изумления. С тем и уехал.

Сразу же в училище Григория люто невзлюбил абитуриент, спавший в казарме по соседству. Это был амбал блатного вида и таких же повадок. С его языка не сходило звонкое, как пустое ведро, слово «пидераз». Он так это дико произносил, что Григорий и не отреагировал – попросту не признав примечательное словечко. Амбал Саня был уверен, что люди с такой нежной красотой, как у Григория, – все непременно «пидеразы», и, поскрипывая мозгом, строил планы по низвержению его в касту опущенных.