Наум Ним - Юби: роман

– Это не в песне – это в кодексе.

– Не может быть! И сколько же за это дают?

– Не в том кодексе, а в том, который для строителей коммунизма.

– Это надо же! Такое идиотское дело, и такие хорошие слова…

Григорий напрягся: не провокатор ли? Слишком свободно звездоболит – будто здесь двери без ушей.

«А может, и без ушей? – прикидывал Григорий. – Война рядом, и может в ее огне сгорает вся гниль?..»

– Не ежись, лейтенант, – понял прапор сомнения собеседника. – Хочешь строить коммунизм? – Строй. Лично я за любое веселье, кроме голодовки.

– Прости, – с подкупающей искренностью потянулся Григорий к прапору, собравшемуся уходить. – Прости, быдланулся, – честно признался он. – Подумал, может, провокация…

– Коммунизм – провокация? – уселся обратно прапор. – Очень похоже. У нас в поселке была коммунистическая столовая, и школьников туда водили обедать, а там вечные макароны по-флотски.

– Не так уж и плохо…

– Так они хоть и по-флотски, но без мяса. А столовка, прикинь, коммунистическая…

Те несколько ташкентских дней они не расставались. Даже по барышням шастали на пару. Оказалось, что прапорщика с детства зовут Тимохой, хотя он по имени совсем даже Владимир, а на родине его – рай земной и живут там еще три его друга. То есть постоянно живет там только один Мешок, а остальные скитаются по неуютному миру, как и Тимоха, но при каждой возможности возвращаются в свой богушевский рай.

Тимоха общался весь нараспах, и это было в зависть Григорию, который не мог себе такого позволить. А ведь когда-то и он жил вот так – в открытую, и поэтому сам был открыт для всех чудес мира… Подкараулили… Подсекли в самом начале его блистательного полета, а теперь уже и не взлететь…

Как будто Тимоха жил, а Григорий выживал.

– Мало кто из людей живет, – поделился он своими размышлениями с Тимохой. – Большинство выживает всю жизнь.

– Ага, – зубоскалил Тимоха. – А умнеют и взрослеют так и вообще через одного, и те поздно да редко.

Хорошие предвоенные каникулы устроил Тимоха для Григория. Где-то он добывал вещи, о которых Григорий только из книг что-то знал. Угощал, например, приятеля вискарем, а Григорий всю жизнь полагал, что виски с содовой – это такой специальный неразделенный на составные части напиток.

– Где ты берешь все эти чудеса? – как-то спросил Григорий, машинально и совсем не ожидая ответа. (Даже и не желая ответа. Зачем ему? Тимоха еще подумает, что он выпытывает, чтобы настучать.)

– Меньше знаешь… – отмахнулся прапор. – Ты и не представляешь, как много людей способно сотворить много чего гнусного, чтобы захватить хоть чего-нибудь заваляшного… – заплутался Тимоха пьяным языком в нетрезвых мыслях.

Уже назначен был день вылета, а все равно эта война, громыхавшая совсем близко, казалась какой-то выдуманной.

– Держи подарок – умней мозгами и душой, но никому не показывай! – Тимоха протянул Григорию сложенную до размера блокнота газету «Красная звезда». – А то уже и лейтенант, а там и до генерала дорастешь. Можно сказать, в люди выбьешься, а человеком не станешь.

Григорий далеко не сразу отдал должное ценности этого подарка. Он довольно небрежно засунул сложенную газету в карман мундира. Тимоха еще раз предупредил лейтенанта о том, что обращение с подарком требует аккуратности.

– Понял – не волнуйся, – чуть заплетаясь языком обещал Григорий. – «Красная звезда» не попадет в чужие руки. Я ее съем. Прежде чем меня возьмут в плен – съем без остатка. На завтрак… А у тебя «Правды» нет? Ее бы на обед…

Самое смешное в том, что Тимоха действительно хотел подарить еще и «Правду», но решил, что для начала хватит.

Это были экземпляры из фальшивого тиража газет «Правда» и «Красная звезда». Верстка, гарнитура и все тончайшие газетные прибамбасы были, как и у настоящих, точь-в-точь. Этот подарок советским воинам сбацали не сотрудники какого-то могущественного ЦРУ, а итальянские журналисты-леваки на свой страх и риск и на ими собранные деньги. Они отнеслись к задуманному предприятию очень добросовестно и даже тиражи отпечатали в типографии Ватикана, потому что, по их сведениям, в этой типографии точно не было гебешных агентов – ватиканские издания мало интересовали вездесущую гебню.

Но тогда всего этого ни Тимоха, ни тем более Григорий не знали.

Тимоха, естественно, грешил на западные разведки, но все равно это лихое дело ему было по сердцу.

Он попробовал еще раз предупредить об осторожности, но махнул: не маленький – разберется.

И Григорий разобрался, узнав много неожиданного об этой войне и о том, как именно воины-интернационалисты отдают свои интернациональные долги. Его отношение к армии все более кристаллизовалось в непроходимую ненависть. И не только к армии.

Еще Тимоха подарил Григорию самые моднючие солнцезащитные ненашенские очки в пол-лица. Потом эти очки спасут Григорию глаза, прикипев оправой к бровям и скулам и выдержав выгнутыми стеклами невыносимый огненный жар.

В последний день Тимоха отвез Григория куда-то почти за город и завел в самодельную церковь, прозябающую на общем негласном попечении местных верующих стариков и военнослужащих, которые по анкетам значились комсомольского вероисповедания поголовно…

Святые лики были намалеваны прямо на стенах подвала грубо, но выразительно – смотрели не менее строго, чем в особом отделе, и, так же как и там, просить о снисхождении казалось бесполезным. По всему видно, лики эти малевали комсомольцы, оформители боевых листков, набившие руку на физиономиях непримиримости.

Григорий, тем не менее, долго выбирал святого понадежнее и поприветливее, который точно уж доставит его просьбу Верховному распорядителю всей жизни.

Как показало будущее – выбрал неудачно.

Ранним утром следующего дня Григорий болтался в брюхе военного транспортника, оставляя далеко-далеко мир, наполненный прекрасными невозможностями.

Про свой непереносимый душевный груз Григорий Тимохе так и не сказал – не решился.

Григорий жил калекой задолго до того, как его покорежило огнем афганской войны. Все случилось еще в абитуриентскую пору в танковом училище. В какое-то утро его проводили в комнатку за неприметной дверью безо всяких обозначений. Кабинет оказался неожиданно просторным.

Перед внушительным письменным столом возвышался дядька в штатском, совсем и не старый, но уже заматеревший загривком и крестцом, приближаясь к земле и всему земному. Перед ним стоял никудышник из одной с Григорием казармы, и Григорию было велено встать рядом.

Глаза дядьки буквально навалились тяжестью на Григория, а потом медленно переползли на соседа.