Сергей Жадан - Интернат

— Не знаю, — отвечает Паша. — Не знаю.

— Они его убили? — допытывается малой.

— Наверное, — отвечает Паша, — наверное. Никого не жаль, — говорит он, засовывая мёртвые пальцы в дырявое сукно. — Никого.

Сердце сжимается, он чувствует, как в голове становится мутно, его слегка ведёт. Пытается прийти в себя. Такое ощущение, будто внутри у него второй день сжимается пружина — большая, холодная, стальная. Сжимается всё это время, ежеминутно, ежесекундно. Сжимается до конца, до края. Сжимается, давя на грудь, не позволяя дышать, перекрывая воздух. И вот когда дышать совсем уже нечем, когда грудь начинает неметь от недостатка кислорода, Паша мысленно, медленно, не спеша считает, десять девять восемь семь шесть пять четыре три два один Всё.

Пружина резко распрямляется, больно выталкивая сердце, Паша глубоко и резко хватает ртом воздух, закашливается, задыхается, сгибается, упершись ладонями в колени, тяжело отдыхивается, чувствуя, как пружина продолжает распрямляться, бросая его назад, разворачивая его, давая ему силы двигаться дальше.

— Быстро, — говорит он малому. — Быстро, идём.

Малой удивляется его голосу — сухому и требовательному, удивляется, но не возражает: идём так идём. Выключают фонарик, выбираются на улицу, проскальзывают за ворота, растворяются среди деревьев.

Все одинаковые, повторяет Паша, быстро двигаясь в темноте, все. Среди его знакомых — точно все. Все как один.

Паша вспоминает позапрошлый сентябрь, первую неделю учёбы, ещё по-летнему солнечный день, ленивое перекатывание солнца над шиферными крышами станции, тёмно-рыжие, как мокрый кирпич, вереницы вагонов, прокатывающиеся за сухой сосновой аллеей. Ученики возятся в палисадниках вокруг школы, убирают территорию, рубят старыми заступами живой степной бурьян, забивающий собой землю. Поодаль, на спортивной площадке, младшие тоже что-то сгребают, собирают, проявляют активность. Для учителей хороший повод погреться на солнце. Паша стоит в своём кабинете, открыл окно, ловит тёплый, горьковатый от дыма воздух, сонно наблюдает за детьми. При детях надзирателем Вадик, трудовик, можно сказать, Пашин приятель — в рабочих джинсах и тёмной рубашке, нервный и невнимательный. Детей он не любит, особенно этого не скрывая. Дети его тоже не любят и тоже ничего не скрывают. Дети вообще ничего не скрывают. Всеобщее образование и придумали, чтобы их от этого отучить. Старшеклассники не столько работают, сколько друг другу мешают: мальчики стараются один другого перекричать, девочки смотрят на это с плохо скрываемым восхищением. Пацаны из одиннадцатого прессуют Димку из депо — худого, с неразвитыми плечами, с жёлтыми нечёсаными волосами. Димка плохо учится, плохо одевается. Даже говорит плохо. Вот они его и достают. Используют, как боксёрскую грушу. К чести его, он пробует давать сдачи, как-то механически, без энтузиазма, отбивается, открикивается, но на него одновременно наседает четверо или пятеро, так что шансов никаких. Паша понимает, что всё это заходит слишком далеко: с Димки уже стащили башмак и теперь пытаются его, то есть башмак, забросить на печальный сентябрьский клён, но вмешиваться не хочется. В конце концов есть трудовик, это его ответственность, пусть сам разруливает. А трудовик стоит, привалившись к столбу, покуривает, и заметно, насколько ему всё равно, что с ними со всеми будет. Пусть хоть поубивают друг друга. Тем более что именно этим они и занимаются. Валят Димку в цветник и начинают закапывать. Лезвие заступа взблёскивает на солнце. Нужно вмешаться, думает Паша, но не вмешивается. И Вадик, трудовик, тоже не вмешивается. И вот заступ таки попадает Димке прямо по черепу, звучит глухой стук металла о кость, и затем — отчаянный, неудержимый, страшный рёв: Димка лежит в полувыкопанной могиле и свирепо размазывает по лбу кровь, а кровь заливает ему глаза, ослепляет, смешивается с землёй. И уже тогда трудовик бросается к нему, разбрасывает старшеклассников, как щенят, хватает Димку, тащит в класс. И остальные учителя тоже сбегаются на рёв раненого, и Паша тоже прибегает, крутится, мечется, что-то подсказывает, всем мешает.

Потом было родительское собрание. Оказалось, что отца у Димки нет. Вообще-то есть, но на собрание он прийти не может — сидит. Пришла мама, устроила скандал. Школьники молчали, отмораживались. Педагогический коллектив тоже почему-то начал отмораживаться: заговорили все сразу, сначала винили самого потерпевшего, потом винили старшеклассников, потом досталось и маме, мол, не так воспитывает, не уделяет достаточного внимания. Паша хотел взять слово, рассказать, как всё было, но не взял, не рассказал — поднялся, вышел на крыльцо, закурил. За ним вышел трудовик. С-с-сука, сказал, очевидно, про маму Попросил закурить. Последняя, ответил Паша. Трудовик расценил это как приглашение — полез в пачку, выловил последнюю сигарету, быстро выкурил, пошёл назад, ругаться. А Паша после этого бросил курить. Совсем.

Полтора года назад. Всего лишь полтора года. Спокойные времена, размеренная жизнь. Ещё полтора года назад Паша ходил на работу, вечерами и на выходных занимался репетиторством, на жизнь вполне хватало. Закупался в се- кондах и оптовых магазинах, со стороны могло казаться, что хорошо одевается. Хотя на самом деле куртка на нём ношеная. И ботинки он купил бракованные, пришлось отдавать в ремонт. Но фирменные. Простоватый телефон, китайский рюкзак. Ничего другого ему, по большому счёту, и не нужно. Марина одевала себя сама. В рестораны они не ходили, ну, просто не было на станции ресторанов.

И вот прошло полтора года. Репетиторы стали не нужны. Дети разбежались. Марина от него ушла. Трудовик оказался по другую сторону фронта.

Добегают до ступенек, обрывающихся вниз, в город. Малой устал, отстаёт, сплёвывает слюну. Паша забирает у него рюкзак, присобачивает на грудь, как парашют. Ему не тяжело, у него рюкзак почти пустой, разве что консервы глухо стукаются друг о друга. А малой заметно сдал, ему бы посидеть где-нибудь в тепле, но где ты здесь найдёшь тепло? Туман совсем рассосался, и над городом висит круглая, цвета подсохшего сыра луна, подсвеченная снизу красным, словно её обмакнули в тёплую кровь. Небо пустое-пустое, ни одной звезды, ни одного движения, только мертвенное свечение луны над этой долиной смерти, которую им нужно перейти от начала до конца. Поодаль, за железнодорожными путями, что-то горит высоким белым огнём. В другом месте тлеют опавшие дымы. И по всему городу слышны деловитые автоматные очереди. Вообще, в городе ощущается движение. Будто там, под полной луной, по разбитым улицам носятся невидимые толпы в поисках тепла и пищи. Отсюда их не видно, но хорошо слышно, и от этого становится ещё более жутко.