Сергей Жадан - Интернат

— И что? — не понимает Паша.

— Говорят, заминировано, — сплёвывает на асфальт мужик.

— Кто говорит? — не понимает Паша.

— Ну эти, новые — поясняет мужик, показывая на группу военных, стоящих возле двери. — А хули тут минировать?

Паша оглядывает толпу и, наконец, понимает: здешние, из этого подъезда. Пока в квартале стреляли — разбежались. Теперь вот эти, новые, заняли город — они и вернулись, будто ничего и не было. Стоят, кто в чём — кто в куртке, кто в пальто, кто с мешком в руках, кто с телевизором: выбегая из дома, хватали, очевидно, самое ценное. Возле выбитой двери подъезда стоят военные — эти, новые: папахи на головах, непонятная форма, непонятные шевроны. Паша таких никогда даже не видел. Вполне возможно, приехали с той колонной, которую они сегодня видели.

— Ты сам — кто? — вдруг поворачивается к Паше мужик. — Тут живёшь?

— Брат тут живёт, — отвечает Паша. — Ветеринар.

— А, — соглашается мужик, — знаю, на третьем этаже.

— На четвёртом, — возражает ему сосед: худой, длиннотелый, в мокрой шляпе, в какой-то растерзанной кожанке и огромных, не по размеру, валенках.

— Хуй там, — не соглашается мужик. — На третьем.

— На третьем, — мирит их Паша.

— Точно, — удовлетворённо поддакивает мужик.

— Слушай, — говорит Паша, решившись, — здесь же в подвале ваши сидят. В этом же подъезде. Правильно?

— В подвале? — переспрашивает мужик.

— Ну.

— У нас подвалы водой залило, ещё перед праздниками, — говорит мужик.

— Суки, водопровод перебили, трубы прорвало, залило всё, — поддерживает его длиннотелый. — Пидарасы, — добавляет твёрдо.

— Подожди-подожди, — не верит Паша, — как залило? Там же люди сидят.

— Что-то ты путаешь, — отвечает на это мужик. — Нет там людей.

— Точно, — поддерживает его, подходя ближе, длиннотелый. — Нет там людей.

На их разговор оборачиваются ещё несколько мужчин. Подходят ближе, смотрят недоверчиво, прислушиваются, изучают.

— Ты понял, да? — длиннотелый обращается к пацану лет двадцати с периной на спине. — Говорит, люди в подвале.

— Нету там людей, — хрипло отвечает пацан.

— Нету, нету, — подтверждают остальные.

— Точно, — глухо повторяет кто-то из темноты. — Нету. А кто такой? — спрашивает он про Пашу.

— Ветеринара брат, — объясняет длиннотелый. — Знаешь? На четвёртом живёт.

— Знаю, — отвечают ему из темноты. — На третьем.

Нужно отсюда уходить, думает Паша, прямо сейчас, куда угодно. Но как тут уйдёшь. Когда на тебя смотрят двадцать пар глаз. Смотрят неотрывно, смотрят с подозрением.

— Чисто! — кричат за спиной.

Все сразу забывают про Пашу и поворачиваются на голос. Из подъезда выходят двое. Один совсем подросток, худой, по-школярски ломаная походка. На голове кубанка, на груди автомат. Картинно держит руки на стволе и прикладе. Другой явно за главного: тоже кубанка, тоже автомат, но обвешанный какими-то кинжалами и пистолетами, как в кино.

— Чисто! — повторяет молодой, снова-таки картинно достаёт сигарету, бросает её в рот, выхватывает зажигалку, пробует закурить.

Но зажигалка заедает, лишь искры летят в синюю вечернюю тьму. Парень нервничает, все смотрят на него с неприкрытой агрессией. Мол, чего выпендриваешься.

— Давай заходи, — добавляет от себя старший и отходит в сторону.

Но сбившиеся у подъезда люди заходить внутрь не спешат. Стоят, думают. Паша незаметно оттягивает малого в сторону. Но что-то в нём срабатывает, что-то сдерживает, он разворачивается, подходит к лавочке, пробует ногой, что там лежит, похожее на мёртвого пса. Оказывается, шуба. Женская шуба. Мокрая и вымазанная глиной. С оторванным рукавом — тот валяется отдельно. Паше на мгновение кажется, что он узнаёт эту шубу. Хотя как тут можно быть уверенным? Или всё-таки можно?

— Эй, — окликает он мужика. — Чья шуба?

— Я ебу? — мужик оглядывается и смотрит на Пашу тяжело, неприязненно.

Паша кладёт малому руку на плечо, они идут по асфальтовой дорожке, мимо второго подъезда, третьего, четвёртого. Никого не жалко, повторяет Паша, никого.

За липовой аллеей выходят к детскому садику. Пролезают сквозь дырявый забор, поднимаются на крыльцо, садятся на ступеньки.

— Есть хочешь? — спрашивает Паша.

Малой отрицательно качает головой.

— Куда мы теперь? — спрашивает.

— Попробуем выйти, — предлагает Паша.

— В темноте? — недоверчиво спрашивает малой.

— Вроде спокойно, уже не стреляют, — предполагает Паша.

— Перебили всех, вот и не стреляют.

Паша лихорадочно решается.

— Посиди тут, — говорит вдруг. — Подожди меня.

— Ты куда? — пугается малой.

— Посиди-посиди, — кричит ему Паша.

Встаёт, снимает рюкзаки — сначала малого, потом свой, берёт биту, подходит к двери. Толкает. Дверь легко поддаётся, со скрипом открывается. Пахнет столовой и многодневной сыростью. Паша достаёт мобильник, хочет подсветить, вспоминает, что тот почти разрядился. Да и не нужен здесь свет: окна в коридоре выбиты, за оконными рамами тяжело висит низкая луна. Хоть иголки собирай, думает Паша и идёт по коридору. На полу протёртый до дыр ковёр, рваный в нескольких местах. Горшки с замёрзшими цветами на стенах, чугунные батареи под окнами покрашены в белый цвет — Паше кажется, что он вернулся в собственное детство, отчего ему сразу же хочется повеситься. Открывает дверь в следующую комнату. По полу рассыпаны игрушки: машинки, самолёты, медведи с оторванными конечностями. У игрушек такой вид, как будто они умерли. Причём не своей смертью. Следующая дверь открыта. Паша настороженно всматривается в коридорную тьму: коридор без окон, лунный свет сюда не попадает, что там дальше — непонятно. Внезапно у него под ногой что-то тонко вскрикивает. Паша отскакивает в сторону, выставляет перед собой биту. Тихо. Приглядывается. Видит резиновую дворнягу.

Наступил в темноте. Ругается, быстро проходит в тёмный коридор, идёт на ощупь, выставив вперёд руку с мёртвыми пальцами. Из коридора попадает в спальню. Два десятка кроватей с разодранными матрацами, разорванными подушками, грязными простынями. Как будто здесь кто-то долго и тщательно проводил обыск. И ничего не нашёл. На чём же они будут спать, думает Паша. Так, словно сейчас это самое главное: на чём будут спать дети, когда вернутся сюда? На чём они будут спать? Нельзя ведь спать на растерзанных матрацах? И на вывернутых подушках спать нельзя. И ложиться на эти серые, перетоптанные простыни — тоже нельзя. Так на чём же они будут спать, на чём? Паша понимает, что нужно уходить, нужно забирать малого, который ждёт там, на ступеньках, и идти дальше, что тут пасти особенно нечего, что спать здесь, на этих перекрученных матрацах просто небезопасно, нужно идти, идти как можно скорее, как можно дальше, но он стоит, смотрит на разгромленную спальню и не в состоянии двинуться. Лишь смотрит прямо перед собой, в чёрный проём двери, ведущий в следующую комнату, и говорит сам себе: туда не входи, ни в коем случае, ни за что, не входи. И медленно, как мертвец в кино, направляется к этому проёму. Идёт, давя ботинками рваные подушки, топчет простыни, оставляет следы на раздавленных альбомах для рисования, ни в коем случае, говорит сам себе, ни за что, и идёт, переступая через коротенькие одеяла, острые обломки конструктора, не входи, не входи, повторяет, выставляет руку вперёд — и рука проваливается в темноту, по запястье, по локоть, по плечо, ни за что, говорит себе в последний раз и проваливается в черноту. Выходит с другой стороны, оказавшись в следующей комнате, очевидно, в складском помещении при столовой: вдоль стен стоят пустые полки, на которых, по всей видимости, стояли банки с консервированными фруктами и овощами, на подоконнике громоздятся пустые коробки из-под печенья, по полу рассыпана соль. А в углу сереет большой промышленный холодильник. И вот Паша подходит к холодильнику. И прислушивается к нему, как к гигантскому мёртвому сердцу. А оно, как и положено мёртвому сердцу, не подаёт никаких признаков жизни. И тогда Паша берётся за ручку — не открывай, ни за что не открывай! — и тянет её на себя. А в лицо ему бьёт такая нестерпимая, такая тяжёлая и убийственная вонь, что-то настолько разрубленное, растерзанное и сгнившее, что-то настолько резаное, колотое и ампутированное, что Паша резко сгибается, чтобы не сблевать, и стремглав мчится назад. Вывернутые подушки, сдвинутые кровати, чёрный коридор, мёртвые игрушки, открытые двери, чугунные батареи, луна за окном — невыносимо близкая, такая близкая, что Паше кажется, что вонь идёт именно от неё, что это луна нависает над разбитым городом, распространяя запах разрезанного тела. Выскакивает на улицу, на крыльцо, и только здесь глубоко выдыхает и хватает ртом свежий воздух, аж закашливается, пугая малого. Тот подбегает, не понимая, что случилось, но понимая, что произошло что-то ужасное, что-то такое, о чём лучше не спрашивать. Точнее, спросить можно, но ответа лучше не слышать. Паша выбрасывает вперёд ладонь с застывшими пальцами: мол, не спрашивай, не спрашивай, не нужно. Малой молча кивает в ответ: не буду, хорошо, не буду.