Сергей Жадан - Интернат

— Спускаемся? — спрашивает Паша скорее сам себя.

Малой едва заметно кивает головой, но продолжает стоять, не двигается. Тогда Паша крепко берёт его за руку, так крепко, как только может. Малой обхватывает его ладонь, хватается за его мёртвые пальцы, как за что-то, чему единственному можно в этой жизни доверять, и они идут. Первые пятьдесят ступенек. Ветер выдувает из долины запах застоявшейся воды, запах фармацевтики. Ещё пятьдесят. Ступеньки осыпаются под ногами, похоже, прошлой ночью им крепко досталось: обломки катятся вниз, выскакивая прямо из-под подошв. И ещё пятьдесят. Срезанное осколками дерево, аккуратный след от мины оттиснут на асфальте. И ещё пятьдесят. И ещё. Город становится ближе. Всё ближе становится запах дыма, всё ближе становится чувство страха, чувство беспомощности. И ещё. И ещё пятьдесят, последние.

Через парк выходят на улицу, вдоль липовой аллеи добираются до трамвайного кольца, пригибаясь, выскакивают на трассу, перебежками, стараясь не останавливаться на открытом пространстве, добегают до площади. Стоят под елями, прячутся. С той стороны площади — Дворец культуры. Чёрный, выгоревший изнутри. Окна высажены взрывной волной. Похож на телевизор без кинескопа. За ним начинаются дворы пятиэтажек, дворами можно выбраться дальше, по направлению к проспекту. Главное — перебежать сейчас площадь. Паша внимательно осматривается. Вроде никого. На площади пусто и тихо. Перебежать её — минутное дело. Но всё равно страшно: никто не видит тебя, но и ты точно так же никого не видишь. Луна висит как раз над зданием Дворца, будто подсказывает: давайте не тратьте время, бегите прямо на мой мёртвый свет. Побежали, шепчет Паша, не выпуская руки малого, и они ломятся вперёд. И как только спасительные ели, за которыми они прятались, остаются позади, откуда-то из-за площади, сбоку, от дороги, становится слышен неумолимый лязг гусениц по асфальту. Ещё далеко, в квартале отсюда, однако Паша уже безошибочно различает: шестьдесят четвертый, ни с чем не спутаешь. Гоняется он за мной, что ли, паникует Паша и отчаянно бежит вперёд, волоча за собой малого. Пятьдесят метров. Танк уже где-то рядом, за ближайшим от площади домом. Ещё пятьдесят. Сейчас, сейчас выскочит, Паша его уже чувствует. И ещё пятьдесят, и ещё. Уже здесь, вот уже вывалился из-за угла, ещё несколько метров — и выкатится прямо на них. Паша ускоряет бег, малой сзади начинает реветь. Ещё пятьдесят. Ботинки становятся тяжёлыми и горячими. В таких ботинках только на дно идти. Луна делает предметы близкими и чётко очерченными, с жёлтым отливом, с потусторонними тенями. Шестьдесят четвертый уже гремит за их спинами, не оглядывайся, кричит сам себе Паша, ни за что не оглядывайся, не оглядывайся. Ещё несколько мгновений — и они залетают за угол, падают на асфальт, на битый кирпич, на пустой пластик бутылок, на собачье дерьмо и рваные афиши, катятся, сдирая кожу с ладоней острыми камнями. Паша сразу же прикрывает собой малого, будто это может помочь, будто так его не заметят. А их и правда не замечают: шестьдесят четвертый, не задерживаясь, катит в сторону трамвайного кольца — туда, откуда они только что прибежали. Разминулись, думает Паша, повезло. Встаёт, поднимает малого. Тот трёт ушибленный локоть. Куртка на плече порвалась, левая кроссовка треснула. Зато слёзы высохли. Сами собой.

— Куда теперь? — малому неловко за недавние слёзы, он старается говорить спокойно. Хотя видно: продолжает бояться, голос дрожит, хочет спрятаться в какую-нибудь щёлку.

И Паша за него боится. Дойдёт? — сомневается он. Не дойдёт? Может, лучше сразу — к врачу? То есть к ветеринару.

— Тут недалеко подвал, — думает Паша вслух. — Если туда добежим, можно будет ночь пересидеть. Это недалеко.

— А ты найдёшь? — недоверчиво спрашивает малой.

— Тут минут пятнадцать, — успокаивает его Паша. — Дворами пройдём, там два квартала, потом стройка какая-то, за ней высотки. В третьей от дороги они и сидят. Или в четвёртой, — добавляет Паша, засомневавшись. — Найдём, — говорит снова уверенно.

— Ну давай, — соглашается малой.

Паша вынимает мобильник. Только восемь. Такое впечатление, что они третьи сутки бегают. Мобильник, кстати, садится. Кстати.

Проходной двор чернеет между двумя вытянутыми с юга на север рядами пятиэтажек. Старые перемонтированные бараки, построенные, очевидно, от заводов, очевидно, для своих. Свои, очевидно, за это время никуда не съехали и до последнего держались за свои норы, не пуская туда чужих. В любом случае народ тут живёт небогатый: большинство окон с деревянными рамами, только несколько квартир со стеклопакетами и утеплением. Подъезды без домофонов, балконы застеклены через один. Хотя много спутниковых антенн. Одно слово, жильё не элитное. Изуродованная детская площадка, оборванные качели. Паша с малым идут, опасливо оглядываясь на пустые окна и стараясь не шуметь. В ровном лунном свете они — как на ладони. Как фигурки в тире. Проходят один барак, за ним другой, за ним ещё пару. Когда выходят на соседнюю улицу, Паша с облегчением выдыхает. Доходят до перекрёстка, смотрят по сторонам, перебегают дорогу, проходят ещё квартал. Пока что всё по плану: впереди пустырь, на нём следы стройки — котлован, забор, железобетонные плиты. Под ногами песок: идти приходится по тропинке, чтобы не обходить стройку и сократить путь. Выходят к девятиэтажкам.

— Всё нормально, — говорит Паша. — Дошли.

Тихо, стреляют разве что где-то за спинами, там, где они были полчаса назад. Первый дом, второй. Подходят к третьему. Паша чувствует, что что-то не так, что-то не на месте. Но не может понять, что именно. Заходят за угол, натыкаются на толпу. Человек двадцать. Стоят у подъезда. Паша хочет нырнуть назад, за угол, в темноту, но понимает, что их уже увидели и бежать поздно. Их действительно увидели, но внимания на них не обращают, все стоят, напряжённо глядя на дверь подъезда, как будто оттуда вот-вот появится что-то ужасное. Паша с малым подходят ближе, встают сбоку.

— Здесь? — спрашивает малой тихо.

Паша приглядывается. Девять этажей. Тёмные дыры вместо окон. Разбитая лавочка. Возле лавочки что-то чернеет. Похоже на мёртвого пса. Паша вздрагивает, но стоит, не отходит.

— Вроде здесь, — говорит неуверенно. — Чего стоите? — спрашивает мужика перед собой.

Тот оборачивается — широкий картуз, бабья разлезшаяся куртка, тренировочные штаны, остроносые ботинки из искусственной кожи. Лет пятьдесят, но видно, что чем-то болеет, поэтому и выглядит не на свой возраст.

— Домой хотим попасть, — отвечает со злостью. Говорит по-русски, но одно слово через два — украинское. — Город освободили, эти новые, — показывает на подъезд, — уже тут. Можно возвращаться домой.