Сергей Жадан - Интернат

— Стой, — тяжело шевелит губам. — Стой, не уходи.

Хочет сказать что-то ещё, но закашливается, начинает захлёбываться, долго тяжело и прерывисто дышит.

— Подожди, — говорит Паше. — Ты кто?

Говорит на украинском, более того — на чистом украинском. Похоже, студент.

— Учитель, — объясняет Паша.

— Местный? — разговаривать парню совсем тяжело, но он говорит, напрягается.

— Со станции, — отвечает Паша.

— Тут что делаешь?

— Длинная история.

— Ясно, — говорит на это раненый, ничего не понимая. — Послушай, учитель, как тебя звать?

— Паша, — отвечает Паша.

— Послушай, Паш, у меня где-то телефон есть. Позвони моим.

— Зачем? — не понимает Паша.

— Скажи, что у меня всё нормально.

— Так сам и скажи, — предлагает Паша.

— Ты что, идиот? — резко спрашивает его раненый и снова закашливается.

Кашляет хрипло и глубоко, словно у него сердце встало поперёк горла. Паша придерживает его за локоть, ждёт. Боец переводит дыхание, смотрит Паше прямо в глаза.

— Ты идиот? — повторяет вопрос. — Как я таким голосом им что-либо скажу?

— Ну, просто скажи, что ты в больнице.

— Ты что? — снова обижается раненый. — Они даже не знают, что я тут. У тебя семья есть? — спрашивает.

— Есть, — отвечает Паша. — Племянник есть.

— Угу, — говорит на это раненый. — Давай звони.

Паша колеблется, но раненый смотрит на него твёрдо.

И за руку держит тоже твёрдо, не отпускает. Тогда Паша лезет в карман его штанов, действительно находит там простенькую нокиа.

— Какой номер? — спрашивает.

— Последний набранный, — отвечает боец. — Звонил им как раз перед тем, как прилетело. Набирай.

Продолжает держать Пашу за руку, хотя Паша чувствует, что держит уже не так крепко: сил становится всё меньше, глаза закатываются, дышит тяжело и прерывисто. Хоть бы не умер тут, думает Паша. Да ещё врач этот, куда он ушёл?

Паша нервничает, находит последний набранный номер, написано «дом», ну вот это он и есть, медлит, думает, что сказать, ничего не придумывает, поэтому просто нажимает.

Боец напрягается, слушает. Гудки идут долго, бесконечно долго. Ну, давай, подбадривает Паша непонятно кого, давай, бери. Ну, где ты? Давай, он тут сдохнет сейчас. Поднимай трубку, давай.

— Не берут, — говорит бойцу с каким-то облегчением.

Ну правда, думает, что бы я им сказал? Пришлось бы что-то сочинять. Не берут значит не берут, думает он и кладёт телефон на стол, рядом с раненым. Но тот снова сжимает Пашину ладонь.

— Стой, — говорит, — учитель, подожди.

Переводит дух, собирается с силами.

— Набирай. Ещё раз.

— Не берут, — поясняет Паша.

— У меня бабушка там, — говорит раненый. — Почти глухая. Она просто не услышала. Давай набирай.

Паше не остаётся ничего другого, как набирать. Жмёт на кнопку, слушает. И замечает, что боец тоже слушает, напрягается. И что слушать ему всё труднее. Да и Паше становится всё тяжелее и тяжелее. Хочется сесть и отдохнуть. Чтоб никого не видеть. Чтоб ничего не слышать. Чтоб забыть все эти звуки и запахи. Забыть вокзал, забыть автобус, разбитую дорогу, лунные пейзажи за окном, несчастных людей, бредущих по январским полям, чёрный, простреливаемый лес, тёмные дома, испуганные голоса. Окна, за которыми нет никакой жизни, перекрёстки, за каждым из которых тебя может поджидать смерть. И всё это сидит в нём, как свинец — тяжело и холодно, тянет его на дно, делает неповоротливым и уязвимым. И капли — капли бьют прямо по темени, отдаются в голове, капля за каплей, будто кто-то издевается над ним, будто кто-то стоит неподалёку и наблюдает за ним, подсмеивается, видит, как ему тяжело, но ничего не делает, не спешит помочь, не спешит взять трубку Ну, давай, давай, ну что ты, просит Паша, ну где же ты? Но никто не отвечает. И раненый совсем угасает, закрывает глаза, ничего не говорит. Только сжимает Паше руку, сжимает, будто просит: давай ещё, учитель, набирай. Паша набирает и начинает считать холодно разбивающиеся капли. Считает, сбивается, снова начинает счёт, перескакивает, опять с начала, упрямо, настойчиво, чувствуя, что пружина не даёт ему дышать, выталкивает из груди его сердце, не даёт сердцу биться, вжимается в него — остро и неумолимо. Ну почему ты не берёшь, ну почему? Давай, возьми, пока он ещё тут, пока он живой, возьми, пока он может услышать, пока не поздно, ну давай. Он же сейчас отойдёт, вот прямо сейчас, закроет глаза — и всё, больше его никто не услышит, больше он ничего не скажет, ещё несколько минут он тут, ему можно что-то сказать, он же не может отойти, ничего не услышав, вот так, на сдвинутых обеденных столах, с перерезанным горлом.

И Паша вдруг ощущает присутствие рядом ещё кого-то — кого-то невидимого, кого-то, кто стоит и настойчиво ждёт. Так, словно чья-то прозрачная фигура стоит тут, ждёт, что-то решает. Кого она ждёт? И за кем пришла? Очевидно, за мной, догадывается Паша, очевидно, это за мной, не упуская меня из виду, идёт она третий день, это от неё так тяжко несёт мокрой псиной, это на меня она охотится, ко мне прицеливается. И вот теперь — самый удобный момент: мы тут одни, больше никого, этот пацан ничего и не заметит, он уже вообще ничего не замечает. Да, именно сейчас, понимает Паша обречённо, именно здесь.

И тут раненый снова сжимает ему руку. Давай, просит, не сдавайся, набирай. И Паша чувствует, как фигура у него за спиной напрягается и обращает наконец внимание на этого пацана, на новую жертву, придирчиво смотрит на него, на что-то решаясь. И как только он, пацан, закроет глаза, как только отключится, как только выпустит Пашину руку — его уже ничто не спасёт. Стоп, говорит Паша, так не может быть, ты пришла за мной, при чём здесь этот пацан? Стоп. И снова давит на зелёную кнопку. Давай, повторяет с отчаянием, давай, где же вы все? Где хоть кто-нибудь? Где вы? Никого нет, никого не слышно. Никого не жалко. Никого, повторяет Паша одними губами, никого не жалко. Никого не жалко, никого. Чувствует, что смерть обходит его, отступает, переходит к другому. Гудки растворяются, время вытекает, воздух разреживается. Уже ничего не исправишь, никого не спасёшь. Шоссе тянется через снеговые поля. Вокруг столько белого, словно все остальные цвета исчезли, остался только белый. Он тянется, сколько хватает глаз, бесконечная белизна, глубокая и неподвижная, аж до горизонта. Белые поля и чёрная проталина трассы, по которой он пытается отсюда выбраться, которая должна его спасти. Бежит, пряча глаза от слепящего белого марева вокруг, бежит, таща за собой всю свою усталость, всю про- моклость и вымученность. Главное — не останавливаться, не останавливаться ни в коем случае. Ты добежишь, добежишь, вырвешься отсюда, проскочишь. У тебя получится, у тебя всё получится. Ещё немного, ещё совсем немного. Асфальт под ногами глухо отдаёт эхом. Снеговые поля подступают, как море во время прилива. Белая-белая поверхность жизни. Белое-белое пространство, в котором никто не поможет. И тут он замечает какое-то движение. Какое-то едва заметное колыхание белого полотна, чуть ощутимое вздрагивание, на которое реагирует сетчатка его глаза. Чёрные точки — одна, другая, третья, четвёртая, пятая — вырисовываются на горизонте, увеличиваются, движутся в его сторону, и он сразу чувствует в этом движении опасность, что-то непоправимое, что-то такое, чем всё закончится, от чего нужно бежать — как можно скорее, как можно дальше. И он бежит из последних сил по чёрному каменному руслу трассы. Бежит и ловит боковым зрением синхронизированные злые движения чёрных точек на белом полотне, замечает, как они увеличиваются, как пульсируют, как рвутся в его сторону, словно реагируют на его тепло. Не смотри, говорит он себе, не смотри, не нужно, просто беги, беги так быстро, как умеешь, сколько хватит сил, сколько осталось у тебя времени, беги и не смотри, приказывает он сам себе. И смотрит. И отчётливо различает тёмных псов на белом фоне: врезаются тяжёлыми тушами в заледеневшее полотнище, выворачивают лапами снежные комья, воют, всё острее чувствуя тёплый запах жертвы. Всё ближе и ближе, всё свирепей и азартней, понимая, что жертва никуда не убежит, никуда не денется, что вот она, впереди, на расстоянии нескольких сильных рывков, ещё немного, ещё какое-то мгновение — и её можно будет накрыть в прыжке, можно будет вгрызться зубами в горло, вот она, пытается вырваться, пытается перехитрить судьбу Он уже чувствует запах мокрой псины, слышит, как проламывается снежная корка под тяжёлыми лапами, глохнет от их хриплого лая, разрывающего тишину вокруг. Сколько их, пробует понять, сколько же их? Один, два, три, четыре, пять — рвётся вперёд, бежит, стараясь зацепиться взглядом хоть за что-нибудь, что может спасти или просто отсрочить его смерть. Но пространство пустынно и разреженно, и только белый свет обжигает глаза, и света этого столько, что ничего, кроме него, нет, только свет, только он, и больше ничего. И остаётся только бежать, не останавливаясь, не оглядываясь, сколько хватит сил, сколько будет времени. А сколько у него ещё времени? Сколько? — спрашивает он и начинает считать: