Сергей Жадан - Интернат

один

два

три

четыре

пять

шесть

семь

восемь

девять

десять

Света становится всё больше, он заливает собой всё вокруг, его уже так много, что он заполняет собой всё. Так, словно жизнь состоит только из света, так, словно в этом свете совсем нет места для смерти.

Я уже второй час сижу в коридоре, сначала просто жду, потом хожу, перечитываю плакаты на стене. Это быстро надоедает, достаю телефон, наконец есть нормальная связь, думаю, кого набрать. Набираю Нину. Та, ясное дело, вне зоны доступа. На всякий случай пишу ей сообщение. Мол, у меня всё хорошо, не волнуйтесь. Интересно, она волнуется? Наверное. Она всегда за всех волнуется. Думаю, за это её никто не любит.

Пашка появляется где-то ближе к полуночи, уставший, бледный. Видит меня, садится на пол, мотает головой. Никого не жалко, повторяет, никого не жалко. Я не совсем понимаю, о чём он, сажусь рядом с ним. Кого тебе не жалко, спрашиваю. Никого, повторяет он. Потом поворачивается ко мне. Смотрит долго, смотрит, будто сквозь меня. Улыбается. Узнаёт. Я хлопаю его по плечу. Чаю хочешь, спрашиваю. Он кивает: хочу. Я иду к военным, беру чай, приношу ему. Паша благодарит, держит стаканчик в руке, но не пьёт. Скованные пальцы дрожат. Меня всегда пугали его пальцы, я такого больше нигде не видел. Но главное, конечно, не пальцы, главное — чтоб с ним всё было хорошо. Он за эти дни как-то осунулся, серое лицо, уставшие глаза. Я осторожно дотрагиваюсь до его плеча. Ты нормально, спрашиваю. Он смотрит на меня измученно, поправляет пальцем очки, как он это всегда делает, утвердительно кивает головой.

— Всё хорошо, — говорит. — Ты голодный?

— Голодный, — отвечаю. — Поехали уже домой.

— Через центральный выход не пройти: военные пытаются вкатить носилки, они застряли, военные ссорятся, кто-то толкает вперёд, другие пытаются вытащить назад, в результате образуется пробка, не пройти. Мы находим чёрный ход, открываем дверь, оказываемся в каких-то подсобных помещениях. Свежепобеленный коридор, из-под извёстки проступают пятна. К стене приварена железная лестница.

— Подожди, — говорит Пашка, — хочу, наконец, посмотреть, что там, — показывает он на лестницу.

— Ничего там нет, — отвечаю ему. — Забудь.

Он слушается, не возражает, кивает мне головой, как будто навсегда отказывается от чего-то навязчивого и неприятного.

Выходим на улицу, проталкиваемся среди военных. Я иду впереди, веду его, как поводырь. Он идёт следом, положив руку мне на плечо.

— Давай, — говорит, — найдём вокзал, возьмём такси. У тебя деньги есть?

— Есть, — отвечаю.

— Ну, значит хватит, — радуется он.

Мне нравится, как он теперь говорит, как разговаривает со мной. Раньше он со мной разговаривал так, словно за что-то извинялся. Было не по себе — и ему, и мне. Хотя за что ему извиняться? Ему извиняться не за что. Это мне скорее всегда было неловко, когда доставал его: Пашка сердечник, нервировать его нельзя. Сердце могло схватить где угодно и когда угодно. Из-за чего я и боялся за него все эти дни. Не знал — дойдёт, не дойдёт. Но дошёл, молодец. Вот теперь говорит спокойно, доверяя мне и рассчитывая на то, что я его пойму. Не кричит, не командует, спокойно объясняет: придём на вокзал, найдём такси, денег хватит, есть будем дома. Самое худшее позади, здесь с нами ничего не случится. Скоро будем дома. Военные не обращают на нас внимания, кричат что-то друг другу, тащат раненых, выводят на свежий воздух тех, кому уже оказали помощь. Мы выбираемся на трассу, обходим тягач и уже от него отходим, когда вдруг кто-то кричит нам в спину:

— Эй, учитель!

Пашка останавливается. Из темноты выходит человек: тёмная дорогая куртка, грязные ботинки, рюкзак. В целом хорошо одетый, но какой-то помятый, будто его последние два дня в яме держали. Хотя говорит уверенно, не спеша. По-русски говорит, но даже я понимаю, что иностранец.

— Что вы здесь делаете? — спрашивает, глядя на Пашку с какой-то неприятной улыбкой.

— Домой идём, — отвечает Пашка.

— А это, наверное, ваш племянник? — показывает он на меня пальцем, как на собаку. — Забрали всё-таки? — и говорит он обо мне, как о собаке.

— Забрал, — не возражает Пашка.

— Думал, не отважитесь, — продолжает улыбаться мужчина.

— А вы бы отважились? — спрашивает у него Пашка.

Мужчина хмыкает.

— Ну, я… — говорит как-то неуверенно. — При чём здесь я? Сигарету? — переводит разговор, достаёт пачку дешёвых крепких сигарет, протягивает Пашке.

Тот отрицательно качает головой. Мужчина, улыбаясь, протягивает пачку мне.

— Я такое говно не курю, — отвечаю.

— Саш, — строго окликает меня Пашка.

— Да всё нормально, — смеётся мужчина. — Всё в порядке, не ругайте его.

— Я и не ругаю, — говорит Пашка.

Мужчина перестаёт улыбаться, прячет сигареты.

— Вы на станцию? — спрашивает Пашку. — Могу подвезти. Поехали?

— Поехали, — соглашается Пашка и легко подталкивает меня вперёд.

Мужчина разворачивается, шагает по трассе вдоль длинной колонны военных машин.

Идёт, опустив голову, словно от кого-то прячется. И военные на него смотрят так, будто понимают, что он от кого-то прячется. Подходит к скорой, за рулём которой спит толстый водитель. Стучит ладонью по дверце. Водитель вздрагивает, пытается разглядеть темноту, видит наконец мужчину, ругается. Ну то есть я не слышу, что именно он там говорит, но понятно, что ругается. Мужчина лезет внутрь, кивает нам головой: давайте назад. Пашка открывает дверь, пропускает меня, залезает следом.

— На станцию, — говорит мужчина. Говорит как начальник, хотя и не очень большой.

Водитель смотрит на него недобро, но молчит. Странная какая компания, думаю я. Ну уж какая есть.

Улицы заполнены военными. Непонятно, откуда их столько здесь взялось. Бредут по тротуарам, жгут костры, греются возле огня. Одни идут группами, другие по одному Кто-то с оружием, кто-то без. На вокзале тоже толпа. Сбоку стоит танк, облепленный бойцами. Словно бойцы боятся от него отойти. Проезжаем центральную площадь, потом железнодорожный переезд, выезжаем из посёлка. Вокруг темно, никаких огней, никакого движения. Мужчина впереди достаёт сигарету, закуривает, опускает стекло.

— Парня не продует? — спрашивает у Пашки.

— Не продует, — отвечаю я.

Пашка только хмыкает.

— Деду звонил? — спрашиваю его.

— Да, — отвечает. — Всё нормально.

Я знаю, что он говорит неправду. Не хочет, чтоб я волновался. Переживает. Он всегда переживает, всегда за меня боится. Я за него, если честно, тоже переживаю. Возможно, я единственный, кто за него переживает. Марина от него ушла, сестра, ну мама моя, им не интересуется, дед с ним воюет. А вот я его люблю. И я знал, что он за мной приедет, не сомневался. Просто рассчитывал, что приедет раньше, пока ещё из города можно будет выехать. И когда он явился позавчера ночью, сразу же подумал: как мы будем выбираться? Но хорошо, что всё получилось. И то, что он говорит неправду, тоже хорошо. Пусть говорит. Главное — чтобы не волновался за меня. Я вообще не понимаю, как он до сих пор держится, после трёх дней под дождём и ветром. Когда увидел его в больнице, там, в коридоре, подумал, что он только что разговаривал со своей смертью. И смог её в чём-то переубедить. Или не смог. Но и она его не смогла.