Энгус Уилсон - Рассказы

— Даже мне?

— Я бы и рад, только боюсь, ты скажешь маме, обещай, что не скажешь.

— Ну конечно обещаю. — Тетя Айлин сгорала от нетерпения.

— Понимаешь, этот пожилой дядя, — Родни говорил взволнованным, запинающимся голосом, — мне он сначала так понравился, но потом… потом он стал показывать мне картинки, нехорошие, мерзкие картинки.

— Какой ужас! — протянула тетя Айлин. — Какая гадость. Какой гадкий, отвратительный человек. — И добавила: — Постой, мне показалось, ты сказал, что с ним была пожилая дама, она, что, ушла?

Последовала короткая пауза, после чего Родни с горечью произнес:

— Нет, тетя, она не ушла, она все смеялась и говорила, что у них дома еще много таких. Она звала меня пойти к ним посмотреть, но я убежал. Прошу тебя, обещай мне, что никому, никому не расскажешь. Это было так страшно, я не хочу больше об этом думать.

— Даже и не знаю как быть, — сказала тетя Айлин, но, перехватив тревожный взгляд Родни, добавила — Не волнуйся, мы с тобой договорились. Это будет наша тайна, и о ней никто никогда не узнает, я тебе обещаю. А ты все-таки большой молодец, смелый мальчик!

Море откатывается от меня, грязно-бурое, мрачное, холодное море. Оно вздымается, мечется и с яростью бросается на берег, с грохотом обрушиваясь на мол. Оно осыпает мне щеки водяной пылью. Но как бы одна волна ни обгоняла другую, чтобы первой со свирепой удалью расшибиться о берег, море, не торопясь, наступает на меня и так же не торопясь отступает. Я сижу на плоту и тихонько покачиваюсь на ровной как стекло поверхности воды. Вокруг меня необъятная зеленая гладь Тихого океана. Я смотрю на воду и вижу, как глубоко-глубоко внизу снуют, играя яркой чешуей, рыбы и морские коньки, как мерцают в толще воды кораллы. Я совсем один, «один, один, всегда один, один и день и ночь». Папа и мама утонули вместе с кораблем, который пошел на дно, завертевшись в огромной воронке, как «Пекод». В зияющем жерле водоворота скрылся корабль вместе с людьми, и я остался один, совершенно один на этом плоту. Нещадно палит «над мачтой солнце, все в крови, с луну величиной», меня мучит жажда и преследуют по пятам акулы. Господи, сжалься надо мной, не бросай меня одного в безбрежном океане! Но вот море заволновалось, волны все выше, ветер крепчает, а я привязан к плоту, он качается и скрипит в цепких объятиях атлантической волны. Я взлетаю на самый ее гребень, так что альбатрос или ястреб касается крыльями моей щеки, в ушах стоит истошный крик птиц, крючковатые клювы метят мне прямо в глаза, и тут же я устремляюсь в морскую пучину, туда, где терпеливо ждет меня белый кит. Мама и папа утонули вместе с кораблем. Он налетел на неприступную прозрачно-зеленую глыбу, раскололся и пошел ко дну, задрав над водой свой нос, на котором огромными буквами красовалось «Титаник». Черное вечернее мамино платье плывет по воде, последний раз мелькнуло в волнах ее плечо. Утонули все, я остался один. Окоченев от холода, онемев от ужаса, я вижу, как опять передо мной вырастает ледяная стена, мой плот несется прямо на нее, я тщетно пытаюсь сорвать с себя толстый канат и понимаю, что погиб.

О счастливой перемене в жизни Капперов стало известно на приеме в ректорском саду. Новость восприняли удивительно благосклонно, хотя в университете у Капперов была тьма врагов, и случилось это во многом благодаря на редкость приятной погоде. Отрезанные от живительного потока англосаксонской культуры в своем суровом и холодном далеке, обойденные почестями и привилегиями, продрогшие от постоянных туманов и измученные непрерывным северным ветром, не принятые местным населением с его нарочитой безыскусственностью и хваленым провинциальным радушием, преподаватели и их жены противостояли беззаботности и веселью с твердостью, которую одобрил бы сам великий пуританин Джон Нокс. Но редкие солнечные дни преображали город до неузнаваемости, подобно детским «волшебным картинкам», где яркие краски проступают от одного лишь прикосновения влажной кисти. Лужайки ректорского сада, впитавшие бесконечные дожди и туманы, светились дерзкой весенней зеленью под ровным и безупречно синим июльским небом. Строгие очертания бюргерских домов восемнадцатого столетия и причудливые силуэты развалин на берегу озера обрели свой первозданный вид, сбросив туманную дымку. Горстки золотистых и медно-красных вьюнков, заселивших трещины в стенах, бросали вызов напыщенным воронам, которые громко и недовольно каркали с крыш. Знаменитый светло-голубой шелк профессорских мантий переливался, как бока серебристых дирижаблей, на фоне залитой солнцем синевы. В такой день даже самый безнадежно замшелый и разочарованный из преподавателей, самая мрачная и ядовитая из преподавательских жен чувствовали позывы к великодушию или, по крайней мере, забывали свою озлобленность, что позволяло им радоваться освобождению товарища. Конечно, только самые молодые и наивные могли забыться настолько, чтобы дать солнечным лучам оживить их собственные надежды и идеалы, но если кто-то другой сумел-таки выкарабкаться на дорогу своих устремлений — что ж, удачи ему! Учитывая к тому же, что Капперы — особенно миссис Каппер — лишь мутили болото своими тщетными усилиями, почти все были рады с ними расстаться.

Ректорша, как всегда облаченная в просторную накидку с бахромой, сказала грудным голосом:

— А вышло-то как раз вовремя. Для Изабеллы.

— Как раз вовремя! — пропищала мисс Теркилл, преподаватель французского. — Такое наследство всегда вовремя. — Она хихикнула, подумав: ну и сморозит иногда старуха!

— Да, как раз вовремя, — повторила — ректорша. Она гордилась своим пониманием людских характеров и не упускала возможности их разъяснить. — Еще полгода — и она бы сгнила на корню.

Выступающий из высокого старомодного воротника большой кадык ректора дрогнул и подскочил. В Оксфорде или Кембридже эксцентричная жена могла бы стать ректору подмогой, но здесь, не умей он вовремя поставить ее на место, она была бы серьезной помехой.

— Женщины! — произнес он голосом, в котором звучали одновременно вкрадчивость и твердость; этот голос убедил не одного бизнесмена и представителя властей в том, что его обладатель — человек солидный, основательный. — Женщины! Только и разговоров что о наследстве. Наследство им, конечно, поможет на новом поприще. — Это было сказано не без грусти, ибо состояние своей собственной жены, когда-то немалое, он растерял в результате неудачных вложений. — Но что важнее всего, так это лондонская кафедра Каппера. Новая кафедра. История техники и искусства. Мы, конечно, давно приняли на вооружение многие идеи Каппера, благодаря его необыкновенной способности убеждать и доказывать, благодаря его… горячей увлеченности, — он сделал паузу и окинул собеседников орлиным взглядом из-под густых седых бровей, как подобает ученому и тонкому психологу, — и забыли, насколько некоторые его мысли революционны. — Он имел самое смутное представление об идеях своих подчиненных, но руководителю и надлежит быть выше частностей. — Бури страстей, разумеется, не избежать, но я лично убежден, что молодость и энергия Каппера все преодолеют. Вы согласны, Тодхерст?