Юлиан Кавалец - Современная польская повесть: 70-е годы

Но та рука, раскачивающаяся над головой отца, отказала ему в благодатной смерти от пули; самым жестоким оказался тогда указательный палец, тот толстый, ленивый палец, свободно лежащий в ободке курка; а достаточно было, чтобы сочувствие и милосердие, убегающие из тела и души, задержались бы в указательном пальце, который сейчас необыкновенно подвижен, он как бы говорит вместо больного, ибо у того на слова уже нет сил, его хватает только на невразумительный, тихий стон.

Те пятеро по-прежнему заслоняют от меня его лицо, я вынужден подойти к Б. М. со стороны ног, чтобы увидеть его лицо.

Что я могу сказать об его лице; оно уже принадлежало не ему, а кислородному баллону, с которым оно было соединено специальными трубочками, воткнутыми в ноздри; оно как бы перестало быть лицом человека и превратилось в часть кислородной аппаратуры.

Когда я внимательно присмотрелся к нему, то заметил, что не только его лицо прикреплено к специальному аппарату, но в левую руку воткнута толстая игла, соединенная тонкой трубкой с большим сосудом, наполненным красной жидкостью, вторая игла воткнута в вену левой ноги и закреплена пластырем; он был подвергнут той жестокости спасения жизни, обреченной на уход, жестокости, которая помогает смерти испробовать разные приемы, например поиграть в мимолетную благосклонность или поиграть с жизнью так, как играет кошка с мышью.

Когда он время от времени раздувал щеки, что делало его маленькое лицо похожим на рожицу капризного ребенка, это тоже была шутка смерти; шуткой были и набегавшие и сбегавшие морщины на его высоком лбу, от чего его редкие волосы вставали ежиком; смерть, играя, милосердно дарила ему крупицы жизни, чтобы дать возможность широко открытыми глазами спокойно, сознательно посмотреть на окружающих его людей.

Он увидел меня, удивился и молча спросил — кто ты, молодой человек? И всех заставил смотреть на меня с тем же немым вопросом.

А мысль моя тотчас улетела к постаментику из торфяных брикетов, на которых стояли ступни отца, я мысленно пробежал путь от ступней отца, стоящих на постаментике и ожидающих, пока кто-то из карательной группы закончит манипуляции, которые не позволят его стопам коснуться земли, когда Б. М. быстрым ударом ноги развалит под ними опору.

Итак, я мысленно пробежал путь с минуты, когда правая нога Б. М. в высоком сапоге подстерегала момент для удара по торфяным брикетам, до минуты, когда игравшая смерть подарила Б. М. полное сознание.

Итак, я могу сказать, что я настиг Б. М. и свершил месть, не мною найденную, ибо я не сумел ее выбрать, хотя и пробовал и мысленно обдумывал много ее вариантов, хотя, памятуя первый пункт завещания отца, который в моем представлении призывал к мести, я рядился в доспехи грозного мстителя.

Я не сумел выбрать месть, я не знал, что я должен — разжечь ли в Б. М. боль души, или нанести ему телесную боль, или же, ни с чем не считаясь, взять за основу тот старый принцип — око за око, зуб за зуб.

Я мчался к Б. М. вслепую, не имея никакого плана возмездия; с одной стороны, опасаясь, что, настигнув его, я окажусь беспомощным, а с другой — надеясь, что, когда окажусь перед ним, месть определится сама.

И наконец я настиг Б. М., передо мной спокойные глаза человека, находящегося в сознании; но находящегося в сознании благодаря шуткам и — можно сказать — ироническим проказам смерти, которой вот-вот наскучит игра в мимолетную благосклонность; поэтому я не должен медлить, я должен спешить.

Человек из карательной группы, забравшийся на дерево, сказал — готово, — и правая нога Б. М. в высоком сапоге быстро отлетела назад, поскольку дело решал хороший размах; через какую-то долю секунды она стремительно уткнется в препятствие, развалит его, рассыплет, превратит в груду разбросанных по земле черных торфяных брикетов.

— Я сын А. В., перед вами Я. В., доктор социологии, — так ответил я на немой возрос Б. М. и членов его семьи; и этим ответом наверняка воспользовалась смерть, приобщив его к своим играм и забавам, одарив умирающего еще одной минутой сознания; Б. М. сделал головой едва заметный утвердительный кивок и замер; зато правая рука долго еще не могла успокоиться; она то выпрямлялась, разгибала ладонь, как бы желая пожать руку, то вновь сжималась, словно хватала оружие; указательный палец выбился из шеренги пальцев и двигался сам по себе, как бы находясь в ободке курка.

Правая ступня Б. М. с широкого размаха ударила по торфяному постаментику; но прежде чем ударила, а возможно, и одновременно с ударом либо после удара, когда ступни отца, потеряв точку опоры, начали тянуться вниз и кончиками пальцев дотянулись только до верхушек стебельков хилой высокой травы, в какое-то из этих мгновений вверху в ветвях послышался крик — сын! Словно прокричало дерево.

Когда была та секунда, тот миг, в который голосом отца крикнуло дерево, я теряюсь в догадках, ибо и протоколах об этом написано кратко; судья, прокурор и защитники не растягивают, не разбивают на секунды и тем более на доли секунды ту границу жизни и смерти; они отбрасывают воображение, они стремятся к незыблемым, четким и неопровержимым фактам и не могут дробить время на слишком короткие мгновения и тем более молоть его в муку.

Таким четким, неопровержимым фактом было сооружение постаментика.

Судья (к Б. М.). Кто сооружал подставку из торфяных брикетов?

Б. М.Несколько человек.

Судья (к Б. М.). Обвиняемый, вы помогали?

Б. М.Нет.

Прокурор (к Б. М.). Что вы делали в это время?

Б. М.Стоял сзади А. В.

Судья (к Б. М). А где был револьвер?

Б. М.В руке.

Прокурор (к Б. М.). А где была рука?

Б. М. (молчит).

Прокурор (к Б. М.). Повторяю, где была рука?

Б. М.У головы.

Прокурор (к Б. М.). Прошу точно сказать суду, у чьей головы?

Б. М.У головы А. В.

Судья (к Б. М.). Зачем?

Б. М.На всякий случай.

Вторым таким четким фактом было восхождение отца на торфяной постаментик, когда его голова скрылась в листве, а третьим — карабканье одного из обвиняемых на дерево и его манипуляции с серым нимбом, который раз и навсегда перестал определять ритм шествия.

Четвертым фактом, не подлежащим сомнению, доказанным судом и записанным четкими черными, хотя уже и несколько поблекшими, но все же бьющими в глаза буквами в середине предпоследней страницы, на двадцать четвертой ее строке, был крик отца в листве дерева — сын! — который для членов суда, защиты и для протоколиста, точно зафиксировавшего его, был криком смерти; для меня же, жаждущего воссоздать завещание отца и выполнить его, он не может и не должен иметь такого смысла.