Джанет Фитч - Белый олеандр

Клэр повела меня на выставку Кандинского в Музее искусств. Мне никогда не нравились абстракционисты. Мать с приятелями приходила в восторг от черных полотен с узкими белыми полосками или больших красных квадратов. Меня же привлекали картины, которые что-то изображали: «Игроки в карты» Сезанна или «Башмаки» Ван Гога, крошечные могольские миниатюры и вороны, камыши и журавли японской чернильной живописи.

Но если Клэр хочет сходить на Кандинского, пойдем на Кандинского.

Перед музеем я несколько приободрилась — знакомая площадь, фонтаны, мягкий свет, приглушенные голоса. Я ощущала себя здесь, как Старр в церкви, спокойно и приподнято. Кандинский был не так уж и абстрактен, я различала русские города с маковками церквей, пушки, всадников с пиками, трое вряд, и дам в длинных платьях с высокими прическами. Цвета чистые, как картинки в детской книжке.

В следующем зале изображения расплывались.

— Чувствуешь движение? — Клэр указала на большое острие на полотне, наконечник указывал вправо, а широкая часть — влево. Ее руки следовали за линиями. — Как стрела!

Смотритель следил за ее взволнованными движениями в опасной, с его точки зрения, близости к картине.

— Мисс!

Она вспыхнула и извинилась, как в первый раз в жизни проспавшая урок отличница. Потянула меня обратно на скамью, где можно спокойно жестикулировать. Я хотела почувствовать то же, что и Клэр. Почувствовать то, чего нет. Чего, может быть, нет…

— Видишь, — негромко говорила она, поглядывая на смотрителя, — желтое приближается, расширяется, а синее отдаляется и сжимается.

Красное, желтое, темная зелень — расширяющиеся, сужающиеся, неподвижные озера с кровоточащими краями… Мимо, словно вдоль витрины магазина, прошли, обнявшись за плечи, парень с девушкой.

— Видишь, как он отступает от рамы, чтобы получился асимметричный край? — Она указала на полоску лимонного цвета слева.

Раньше я слышала в музеях подобные фразы и всегда думала, что произносят их с целью произвести впечатление на друзей. Но это была Клэр, она на самом деле старалась объяснить. Я уставилась на полотно: острие, полоска. В Кандинском происходило столько всего сразу, что рамы с трудом удерживали в себе содержимое.

В следующем зале Клэр остановилась перед серией карандашных набросков. Линии на бумаге, углы и окружности, разноцветные палочки разной длины и кружочки. Как каракули, которые выводит рука, когда разговариваешь по телефону.

— Видишь это острие? — Она указала на острый карандашный угол, а затем махнула рукой в сторону массивного полотна вдали. — Видишь?

Острие занимало на полотне центральное место.

Она показывала разные элементы карандашных набросков, круги, дуги, и я отыскивала их в финальной композиции, пылающие красные и глубокие синие. Он с самого начала придумал все элементы. Наброски представляли идею по частям, как отдельные ключи, каждый из которых нужен, чтобы открыть сейф. Если наложить их друг на друга и посмотреть на свет, получится финальное полотно. Я была потрясена!

Рука об руку мы гуляли по выставке, находили повторяющиеся детали, абстрактных всадников, башни, разнообразные углы, меняющийся при наложении фигур цвет. Именно это чувство порядка и идеи, пронесенное сквозь годы, поставило меня на колени.

Я села на скамью, вынула блокнот и попыталась изобразить основные формы. Острые углы, дуги, как ход часов. Ничего не вышло. Нужен был цвет, чернила и кисть. Я сама не знала, что нужно.

— Представь, какого труда стоило собрать все в одном месте! — заметила Клэр. — Годы на то, чтобы уговорить частных владельцев предоставить полотна!

Сознание Кандинского, разбросанное по всему свету, а потом собранное воедино. Каждый владел лишь кусочком головоломки, и только на подобной выставке можно увидеть целостную картину, наложить рисунки один на другой и на свет посмотреть, как они соотносятся. Это давало надежду, что однажды в моей жизни тоже появится смысл — если соединить вместе все ее составляющие.

Мы дважды в неделю ходили туда весь остаток лета. Клэр купила масляную пастель, чтобы я могла спокойно работать с цветом, не нервируя смотрителей. Мы проводили целый день в одном зале, перед одним полотном. Такое в моей жизни было впервые. Картина, написанная в тысяча девятьсот тринадцатом, предугадывала Первую мировую.

— Он очень тонко чувствовал, понимал, что скоро начнется, — сказала Клэр.

Чернота, пушки, дикость, настроение столь жестокое и темное — конечно, пришлось рисовать абстракции.

Возвращение в Россию. Буйство авангарда и сгущающееся подозрение, что этому цветению скоро придет конец. Двадцатые годы, Баухаус. Прямые линии, геометрические фигуры. В такое время не даешь себе воли, ищешь основу, структуру. Я прекрасно его понимала. Наконец, переезд в розовый, голубой, лавандовый Париж. Впервые за многие годы — органические формы. Каким, должно быть, облегчением стал этот город с его красками и возможностью снова быть мягким!

А как бы я изобразила наше время?.. Сверкающие машины и раненая плоть, джинсы и неровные собачьи зубы, осколки зеркала, пожары, оранжевые луны и гранатовые сердечки.

Осенью я снова пошла в класс с углубленным изучением. Клэр убедила, что оно того стоит. Конечно, класс с углубленным изучением. Конечно, носить драгоценности. Конечно, уроки живописи в Музее искусств. Конечно!

В пустой студии в цокольном этаже музея мы дожидались преподавательницы, мисс Тришии Дей. Мои потные от волнения ладони сжимали папку для рисунков, подарок Клэр. Она хотела записать меня во взрослую студию. Подросткам предлагали только кружки по фотографии, видео и росписи по ткани.

— Поговорим с руководителем, — заявила Клэр.

Вошла маленькая женщина средних лет с коротко стриженными волосами. Брюки цвета хаки и черные очки в роговой оправе. Устало посмотрела на нетерпеливую мамашу и избалованное дитя, которые требовали особых условий. Я буквально сгорала со стыда, а Клэр повела себя на удивление деловито. Мисс Дей бегло пролистала мои реалистические рисунки: Клэр на диване, молочай и Кандинский с выставки.

— Где вы учились?

Я покачала головой:

— Нигде.

Она просмотрела папку до конца и вернула ее Клэр.

— Хорошо, попробуем.

Каждый вторник Клэр вечером привозила меня в музей, уезжала домой, а через три часа возвращалась. Я чувствовала себя виноватой, как будто я ее использую. Голос матери внутри говорил: «Не мели чепухи! Она хочет, чтобы ее использовали!» Но я противилась, хотела быть, как Клэр. Кто, кроме Клэр, отдал бы меня в студию и тратил бы на меня каждый вторник?

На занятиях показывали, как делать раму, натягивать и грунтовать холст. Мисс Дей учила экспериментировать с цветом и мазками. Кисть — продолжение руки, свидетельство твоего существования, выразитель твоей личности, уверенности. Рисовали натюрморты. Цветы, книги… Некоторые дамы в группе отваживались только на мелкие цветочки. Мисс Дей велела делать крупнее. Я рисовала цветы размером с пиццу и красное полотно клубники с зелеными треугольничками-семенами. Мисс Дей была скупа на похвалу и прямолинейна в критике, на каждом уроке доводила кого-нибудь до слез. Моей матери такие нравились. Мне тоже.