Джанет Фитч - Белый олеандр

Я швырнула шляпу на кресло, вспугнув белого кота, который бросился из комнаты.

— Имели место процессуальные нарушения, все задокументировано.

Сьюзан постукивала по руке ребром ладони. Я представила, как ее жесты в суде доносят смысл до людей с нарушением слуха.

— Госзащитник и пальцем не пошевелил. Она была под воздействием препаратов. Господи ты боже мой, она едва могла говорить! Это все есть в деле, включая дозу. И никто слова не сказал! Обвинение целиком построено на косвенных уликах.

Сьюзан резко развела в стороны согнутые на уровне груди руки, как судья в бейсболе. Приближалась кульминация речи. С меня было довольно.

— А вам-то что со всего этого? — перебила я, стараясь говорить предельно сухо и равнодушно.

— Должно свершиться правосудие, — твердо заявила она.

Я живо представила, как она дает представление для телевизионщиков на ступенях здания суда.

— Оно свершилось. Слепо и, может, даже по ошибке, но свершилось. Большая редкость, я знаю. Современное чудо.

Сьюзан сгорбилась на диване, как будто мои комментарии лишили ее праведного пыла. Мимо проехала машина, в которой орало радио — ковбойская музыка, — и Сьюзан быстро посмотрела в окно на темно-зеленый «Ягуар». Убедившись, что он все так же посверкивает возле тротуара, вернулась ко мне. Медленно и устало.

— Когда я вижу в молодежи такой цинизм, Астрид, я начинаю бояться за будущее страны.

Шутка дня! Я не выдержала и расхохоталась. Моя жизнь не изобиловала причинами для смеха, а это заявление было из ряда вон по любым меркам.

Усталость адвокатши исчезла так же быстро, как праведный пыл. Передо мной возник холодный и расчетливый стратег, не уступающий, пожалуй, самой Ингрид Магнуссен.

— Барри Колкер мог умереть от сердечного приступа, — заявила Сьюзан спокойно. — Он страдал ожирением и принимал наркотики. Верно?

— Говорите что хотите.

Меня с толку не собьешь!

— Вам надо, чтобы я ради нее солгала? Так давайте обсудим.

Сьюзан медленно улыбнулась, откинула с лица кудряшки, похлопала слишком черными на фоне белой кожи ресницами. Она словно устыдилась самой себя и в то же время испытала облегчение, что договориться будет не так уж и трудно.

— Прокатимся?

За тонированными стеклами уютного «Ягуара» меня, точно мех, окутал запах кожи и денег. Радио было настроено на джазовую станцию из Лонг-Бич, крутили что-то в свободном стиле Западного побережья, с флейтой и электрогитарой. Мы молча проехали вверх по Риппл-стрит мимо подпольного детского сада, булочной, разрисованного забора на Клируотер, свернули на Флетчер, потом налево на Глендейл, направо на бульвар Силверлейк и какое-то время двигались вдоль озера. На сине-зеленой воде качались чайки. Из-за засухи обнажились бетонные берега, а в герметичном мире «Ягуара» было плюс двадцать. Какое наслаждение сидеть в дорогой машине! Разреженную атмосферу заполнила новая композиция, которую я сразу узнала, — Оливер Нельсон, «Украденные мгновения».

Я закрыла глаза и представила, что рядом не адвокат матери, а Оливия. Вспомнила ее голые руки, профиль, платок как у Грейс Келли. Драгоценные мгновения. Еще более драгоценные от того, что нереальные, растворившиеся, как легкий аромат духов на ветру или вечерние звуки пианино из незнакомого дома. Я пыталась задержать это ощущение.

Сьюзан припарковалась с другой стороны озера. Отсюда была видна сине-зеленая вода в белых точках чаек и живописные холмы вдали. Она уменьшила громкость музыки, но трубу Нельсона все равно было слышно.

— Я хочу, чтобы ты задала себе вопрос: в чем она виновата? — повернулась ко мне Сьюзан. — В смысле, в твоем сознании. Нет, правда! В убийстве или в том, что она дрянная мать и что ее никогда не было рядом, когда ты в ней нуждалась?

Я смотрела на эту невысокую женщину. Кудряшки были, пожалуй, на тон чернее нужного, тушь размазалась от жары. Усталость Сьюзан была и игрой, и правдой. Слова, как обычно, оказались беспомощно неточными. Я пожалела, что нечем ее нарисовать. Она постепенно становилась собственной карикатурой. Пока еще ничего, но через пять или десять лет она сойдет за себя только издали. А крупным планом будет не узнать — вытянутая и испуганная.

— Не пытаешься ли ты наказать ее за то, что она дерьмовая мать, а вовсе не за убийство? — Она нажала кнопку, чуть опустила стекло, вжала прикуриватель и полезла в сумочку за сигаретами. — Кто тебе вообще Барри Колкер? Просто приятель матери, один из многих. Ты не могла быть к нему привязана.

— Он мертв! И после этого вы обвиняете меня в цинизме?

Она сунула в рот сигарету и прикурила. Выдохнула, целясь в щель в окне. Машину заволокло дымом.

— Нет, дело не в Колкере. Ты злишься, что она тебя бросила. Естественно! У тебя за плечами шесть трудных лет, и, как ребенок, ты указываешь пальцем на всемогущую мать. Это ее вина. Мысль, что она тоже жертва, тебе в голову не приходит.

За стеклом, в некондиционированной части вселенной, пробежала женщина с очень красным лицом, волоча на поводке сеттера.

— Так вы и объясните, если я расскажу правду в суде?

Бегунья тяжело трусила по дорожке, пес нюхал траву.

— Вроде того.

Первые честные слова с тех пор, как я пожала ее маленькую руку. Вздохнув, Сьюзан стряхнула пепел в окно. Часть задуло обратно на дорогой костюм.

— Может, она и не идеальная мать, как из сериала, Астрид. Не Барбара Биллингсли с фартуком и жемчугом на шее. Но она тебя любит! Больше, чем ты можешь представить. И сейчас ей очень нужно, чтобы ты в нее верила. Слышала бы ты, как она о тебе говорит, как за тебя волнуется, как сильно хочет снова быть рядом!

Я опять вспомнила наше воображаемое путешествие, ее вид, магию ее голоса. Уверенность моя поколебалась. Может, и правда… Хотелось расспросить, что говорила мать, что она обо мне думает, но я не решилась обнаружить свою слабость. Спасибо Бобби Фишеру.

— Она скажет что угодно, лишь бы выйти на свободу.

— Поговори с ней! Я могу все устроить. Просто выслушай ее, Астрид, — убеждала Сьюзан. — Шесть лет — долгий срок. Люди меняются!

Минутная неуверенность испарилась. Я точно знала, как изменилась Ингрид Магнуссен. У меня были ее письма. Я прочитала их страницу за страницей, проплыв по ядовитому «красному приливу». Мы с белым котом знали все о ее нежности и материнской заботе. Однако теперь кое-что изменилось: впервые в жизни ей что-то от меня нужно — и я могу дать или не дать. А не наоборот. Я повернула сопло кондиционера, чтобы холодный воздух целовал лицо.

Я нужна матери!.. Эта невероятная мысль постепенно доходила до моего сознания. Если в суде я заявлю, что она действительно убила, расскажу про поездку в Тихуану, килограммы олеандра, дурмана и белладонны в кухне, она не выйдет никогда. А если солгу, что Барри был параноиком, чокнутым, что у него был насчет нее пунктик и что, когда я видела ее первый раз в тюрьме Сибил-Бранд, она была так накачана препаратами, что даже меня не узнала, то она, быть может, добьется пересмотра дела и выйдет прежде, чем мне исполнится двадцать один.