Джанет Фитч - Белый олеандр

Я принесла все, что мы использовали на курсах для мам: теннисные мячи, скрученные полотенца, — но Ивон не захотела на них лежать и дышать по счету. Только сосала белую махровую ткань и давала протирать лицо льдом и петь ей, хотя у меня нет слуха. Я вспоминала мюзиклы, которые смотрела с Майклом: «Камелот», «Моя прекрасная леди». «О Шенандоа», которую слышала от Клэр на берегах Маккензи. А со всех сторон за занавесками, на узких родильных кроватях, кричали, изрыгали ругательства, стонали и на десяти языках звали маму женщины. Как в застенках инквизиции.

Рина долго не задержалась. Привезла нас, подписала бумаги. Стоило только мне проникнуться к ней симпатией, всегда происходило что-нибудь этакое.

— Мама! — хныкала Ивон.

По ее лицу катились слезы. При каждой схватке она сжимала мне руку. Мы были там уже девять часов, сменилось две бригады врачей. Руку от плеча до кисти покрывали синяки.

— Не оставляй меня!

— Не оставлю.

Я дала ей немного ледяной крошки. Пить не разрешалось, чтобы не срыгнула в маску, если будут делать анестезию. Все равно срыгнула… Я держала у нее под подбородком изогнутый пластмассовый лоток в резком осуждающем свете ламп.

Медсестра посмотрела на монитор, засунула пальцы, чтобы проверить раскрытие матки. Все еще восемь сантиметров. Полное раскрытие составляло десять, и нам втолковывали, что до тех пор сделать ничего нельзя. Сейчас шло так называемое движение по родовому каналу, самый тяжелый период. На Ивон была белая футболка и зеленые гольфы. Лицо пожелтело и стало липким от пота, грязные волосы спутались. Я вытерла с ее рта тягучую блевотину.

— Спой мне, — попросила она спекшимися губами.

— «Если тебя и покину, — начала я в улитку уха с пирсингом по всему краю, — то не летом…»

На крошечной кровати Ивон казалась огромной. К животу прикрепили пластырем монитор для наблюдения за плодом, но я не желала смотреть на экран, только ей в лицо. Она, как на картине Фрэнсиса Бэкона, то и дело теряла человеческий облик, мучительно старалась не исчезнуть в безликом море боли. Я убрала ей с лица волосы, заплела косички.

Женское мужество, думала я, распутывая снизу вверх черную массу волос. Я бы не выдержала! Боль накатывала волнами, начинаясь в животе и расходясь кругами. Остролистый стальной лотос раскрывал лепестки.

Я не могла не думать о теле и его жесткой правде. Философу, который заявил, что мы «мыслим, следовательно, существуем», стоило бы провести часок в родильном отделении. Мигом поменял бы свое мнение!

Сознание с мыслями, надеждами и верой в собственную значимость слабо, как паутинка. Смотрите, как легко оно рвется и испаряется при первом же поцелуе боли. Ивон тяжело дышала на кровати. Она стала уже почти неузнаваемой, распалась на пеструю коллекцию нервов, тканей, сухожилий, жидкостей и старого часового механизма в крови. По сравнению с этим вечным телом личность была не более чем призрачным облаком. Реально только тело. Мне больно, следовательно, я существую!

Вошла сестра, посмотрела на монитор, проверила схватки, давление. Движения уверенные и твердые. В прошлую смену у нас была Конни Хванг, мы ей верили, она улыбалась и мягко касалась Ивон пухлыми руками. Мелинда Мик прикрикнула на Ивон за стоны:

— Ничего! Тебе не впервой!

Меня пугала ее деловитость и костлявые пальцы. Сразу было видно: она знает, что мы приемные и что Ивон откажется от ребенка. Уже решила, что мы безответственные и заслуживаем каждую каплю своих страданий. Настоящий тюремный надзиратель! Сейчас я жалела, что матери нет рядом. Она бы нашла способ избавиться от Мелинды! Даже когда ребенок идет по родовым путям, она бы плюнула в ее суровое лицо и пригрозила придушить проводом от монитора.

— Больно! — простонала Ивон.

— Никто и не обещал пикник на природе. Дыши.

Ивон тяжело втянула воздух, выдохнула. Она всем старалась угодить, даже этой хмурой сестре.

— Нельзя ей что-нибудь дать? — спросила я.

— Она в порядке, — решительно ответила Мелинда. В суженных глазах светилась скрытая враждебность.

— Гребаные суки! — донеслось из-за белой клеенчатой занавески. — Таблетки только для богатеньких!

— Пожалуйста! — Ивон вцепилась в белый халат Мелинды. — Умоляю!

Сестра ловким движением оторвала ее руку и шлепнула обратно на живот.

— У тебя восемь сантиметров, уже скоро.

Ивон тихо всхлипывала, ритмично и беспомощно. Так устала, что не могла даже плакать. Я поглаживала ей живот.

Никто никогда не рассказывал, какие это муки. Теперь я поняла, почему в старину женщины умирали при родах. Не из-за инфекции или потери крови — становилось все равно, родится ребенок или нет. Они знали, что если не умрут, ужас повторится на следующий год и опять. Я понимала, почему женщина может сдаться, как выдохшийся пловец, который уже не сопротивляется, когда голову накроет волна и вода хлынет в легкие. Медленно массировала шею и плечи Ивон. Я не дам ей захлебнуться! Она сосала лед в тонкой до дыр белой махровой ткани. Будь здесь мать, она бы живо вытрясла из Мелинды Мик обезболивающее…

— Ай, mamacita! [23] Мамочка ( исп .). — взвыла Ивон.

Почему она зовет мать, которую терпеть не может? Они не виделись шесть лет, с тех пор, как та заперла ее с братом и сестрами в квартире, ушла на вечеринку и не вернулась. Когда Ивон было одиннадцать, мать разрешила своим дружкам устроить ей «карусель». Я не знала, что это… Групповуха, пояснила она. И все равно сейчас она кричала «мама».

Не только Ивон — все отделение звало маму. Мам, мама, мамочка! Даже те, у кого рядом стоял муж. Девять часов назад, когда мы только пришли, женщина с голосом едким, как щелочь, попеременно кричала на мужа и звала мать. Взрослая женщина рыдала, как ребенок. Мамочка!.. Мне тогда стало стыдно. Теперь я понимала.

Я держала руки Ивон и думала о своей матери семнадцать лет назад. Она тоже звала маму? Представила, как она орет на отца, обзывает его ничтожеством, лжецом, слабаком, и он уходит пропустить пивка, бросая ее с хозяйкой квартиры холодным ноябрьским утром. Она никогда не любила врачей и рожала дома. Я вообразила, как ее крики и проклятия вспарывали тишину пешеходной улочки в Венис-Бич, пугая мальчишку на скейтборде, а хозяйка дома курила гашиш и пересчитывала денежки в кошельке. Кричала ли она «мама»?

Вспомнилась единственная фотография ее матери и то немногое, что я о ней знала. Карин Торвальд, якобы дальняя родственница норвежского короля Улафа. Классическая актриса и алкоголичка, которая, кормя кур, декламировала Шекспира и утонула в пруду, когда моей матери исполнилось тринадцать. Я не могла представить, чтобы она вообще звала кого-то на помощь.

Неожиданно я поняла, что женщины имеют в виду не своих матерей. Не слабых женщин, жертв, пьяниц, транжирок, кулинарок. Не женщин, которые их подвели, не помогли вступить во взрослую жизнь, разрешили приятелям устроить «карусель», наркоманок и булимисток, женщин в корсетах и на барных табуретах. Не женщин с жалобами и журналами, властных и алчных. Не женщин, которые, готовя ужин, смотрят телевизор и тайком осветляют волосы в ванной, чтобы выглядеть на двадцать пять. Не матерей, которые моют посуду и клянут себя, что вышли замуж, или врут в травмпункте, что упали с лестницы. Не матерей, которые, сидя в тюрьме, заявляют, что одиночество — нормальное состояние человека и надо привыкать…