Джанет Фитч - Белый олеандр

Они звали настоящую, кровную мать, огромное сострадательное чрево, настолько большое, что вместит и заберет любую боль. Нам нужна была мать, которая истекает кровью, глубокая и плодородная, как поле, как мягкий диван, с широкими бедрами, чудесная и необъятная, в которой можно спрятаться и опуститься на дно. Мать, которая будет дышать за нас, когда мы выбьемся из сил, будет бороться за нас. Которая убьет и умрет за нас.

Ивон выпучила глаза и села, не дыша.

Так нельзя…

— Дыши, — прошептала я на ухо. — Пожалуйста, Ивон!

Она сделала пару неглубоких вдохов и без сил повалилась на узкую кровать в невыносимой муке. Все, что она могла, — это вцепиться мне в руку и плакать. А я думала о том, как этот младенец связан с ней, а она — со своей матерью и далее, все вглубь, единой цепью несчастья, которая привела ее сегодня на эту койку. И не ее одну. Я думала о моем собственном наследстве.

— Лучше бы я умерла! — простонала Ивон в цветастую наволочку, которую я захватила из дома.

Ребенок родился через четыре часа, в 17.32. Девочка. Близнец. Выписались на следующий день. Рина ждала у главных ворот, внутрь не зашла. Мы задержались у смотрового окна палаты для новорожденных. Ребенка уже забрали. Рина не разрешила взять его домой даже на несколько недель.

— Лучше просто уйти. Привяжешься — и все!

Она права, думала я, катя к выходу коляску с Ивон. Хотя двигала Риной отнюдь не забота об Ивон — она просто не хотела стать приемной бабушкой. У нее никогда не было детей, и она никогда их не хотела. «Что мне с этого?.. Меня от младенцев тошнит, — частенько повторяла она Ивон. — Едят, орут, срут. Думаешь оставить — подумай хорошенько!»

Ники вылезла из машины, вручила Ивон воздушные шарики и обняла. Помогли ей сесть на заднее сиденье. От усталости, защемленного нерва на левой ноге и насечек она еле ходила. Пахла кисло, как старая кровь, а вид был такой, словно ее только что переехал каток. Рина на нее даже не взглянула.

Я сидела на заднем изодранном сиденье. Ивон положила голову мне на плечо.

— Спой «Мишель», — прошептала она.

Наш тарантас гремел и подпрыгивал. Я положила прохладную ладонь ей на лоб, взяла за руку и тихо немелодично запела: «Michelle, ma belle». Песня ее успокаивала. Она тихо сосала большой палец.

Шли недели, а Сьюзан все не звонила. Теперь, заручившись моим пособничеством, мне больше ничего не говорили. Ни в мае, ни в июне. Я сидела на берегу реки, глядя, как белые цапли и коричневые ржанки ловят рыбу. В Маршалл-Хай шел выпускной вечер, но я не видела причин туда идти. Будь мать на свободе, ни за что не пришла бы. Ее не интересовали церемонии, которые выдумала не она. Я тоже предпочитала тихо прожить эту веху, как женщина средних лет свой день рождения.

На самом деле я боялась — так сильно, что страшно было даже говорить. Как в то утро, когда попробовала кислоту. Страх разинул пасть и грозил меня поглотить, как молотоголовая акула на мелководье. Что теперь будет? Я не шла в Йель или институт искусств, я никуда не шла. Я разрисовывала номерные знаки, спала с вором. Он предложил переехать к нему в любое время. Может, обучусь работать с отмычками, угонять машины. Почему у матери должна быть монополия на преступления?

Я смотрела, как бежит вода, чистят перья цапли с глазами-пуговками, и вспоминала слова мистера Делгадо на последнем уроке: историю изучают, чтобы понять, почему все так, как есть, а людьми, которые не знают своей истории, можно вертеть как хочешь. Именно так функционирует тоталитарное общество.

Кто я, в сущности? Единственный гражданин тоталитарного государства матери. Мое прошлое переписывается каждый день, чтобы подогнать под ее новый рассказ. Сплошные белые пятна. Я пыталась восстановить пропуски, шагая вверх по реке, собирая в коробку из-под обуви тайную коллекцию покореженных воспоминаний. В ней уже лежал белый деревянный лебедь с продолговатыми черными ноздрями, как на матовом стекле в душе у Клэр. Я сидела на лебеде и делала пи-пи для Энни. Помню белые шестиугольнички конструктора — я выкладывала из них цветы и дома. И еще на кухне желтый линолеум с цветными кляксами, красными и черными. Корзины для белья, запах стирки, сушилки. Желтый солнечный свет сквозь закатывающуюся кверху штору. Мой палец в колечке, за которое надо тянуть.

Кто такая Энни? Друг? Няня? Почему она, а не мать приучала меня к горшку? Что скрывается за лебедем и желтым линолеумом? Там были и другие дети — я помнила, как они уходили в школу. И коробку с карандашами. Мы с ней жили или мать просто меня ей бросила?

И Клаус, призрак моего отца… «Мы больше собственной биографии». Как они встретились, влюбились, почему расстались? Их отношения были полем битвы с белыми валунами и заросшими траншеями — войной, в которой я потеряла все и теперь не могла восстановить события. Мы годами переезжали с места на место. Почему не могли вернуться домой?

Я лежала на пологом цементном берегу и смотрела в небо. Это было самое лучшее место. Берега не давали увидеть размытые плоские края, где начинались смог и туман, и оставалась только хорошая часть, центр, идеально ровная чаша бесконечной голубизны. Я падала вверх в ультрамарин. Не бледное арктическое утро, как в глазах матери, а нежный, теплый, ласковый голубой — чистый цвет, небо Рафаэля. Когда не видно горизонта, почти веришь, что это на самом деле чаша. Ее округлость завораживала.

Послышались шаги. Ивон. Тяжелая походка, водопад длинных волос. Я снова легла. Она села рядом.

— Ложись, посмотри, какое потрясающее небо!

Она опустилась, скрестив руки на животе, как делала, когда была беременна. Тихая и какая-то маленькая, словно увядающий листок. Стая голубей пронеслась по насыщенному изогнутому небу, крылья взмахивали в унисон белым и серым, как семафор. Интересно, знают ли они, куда летят?

Я сжала ее нежную руку, как свою собственную. Ее губы были пухлыми, обветренными. Мы парили в небе, отрезанные от прошлого и будущего. Зачем что-то еще? Полета голубей, без прошлого и будущего, должно хватать. Может, отложить разорванные бусы и коробки с воспоминаниями? Сколько ни копай, все равно это только история, причем всегда неполная. Почему не просто цапля? Не биография, а просто птица на длинных тонких ногах.

Если бы можно было остановить время, реку и небо…

— У тебя бывают мысли о самоубийстве? — спросила Ивон.

— Говорят, потом возвращаешься и начинаешь с того же места.

Ее футболка пахла отчаянием, металлом и дождем.

— Я думала, сегодня твой выпускной вечер.

— Какой смысл маршировать по сцене, как деревянные утки в тире?

— Я бы на твоем месте гордилась… — вздохнула она.

— На моем месте, — улыбнулась я, — ты была бы мной, и все дела.