Ханс Хенни Янн - Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

На следующий день пароход, курсирующий по фьорду, помог нам преодолеть немногие километры, еще отделявшие нас от Уррланда.

Уррланд — это область, скудно заселенный ландшафт {247} . Существуют еще Уррландсфьорд, река Уррланд, избирательный округ Уррланд. Область простирается насколько хватает глаз, на все четыре стороны света — вплоть до гранитных стен горных кряжей и даже дальше: до ближайших долин, невидных отсюда, обрамленных каменными массивами. Скьердал, Ундредал, Флом и Фретхейм — а еще рассеянные вокруг хуторá, которые все носят одно имя. Уррланд — еще и поселок, расположенный у самого устья реки. Называется он Уррландсванген или просто Ванген. Это, собственно, и есть Уррланд. Проживает там триста человек. Неудивительно, что с большинством из них ты мало-помалу знакомишься… Мы тоже познакомились с теми, кто тогда числился среди живых. За исключением немногих женщин и девушек, которые, непонятно почему, жили в полном затворничестве. И — некоторых других не-личностей, которых и за людей-то не считали, а потому они даже днем оставались как бы невидимыми. На них смотрели как на обезличенный голос, доносящийся из орешниковых зарослей. После только и вспоминаешь, что была орешниковая роща, много тянущихся вверх стволов… — но очень трудно вспомнить какой-то конкретный побег, одетый бледной, почти прозрачной корой.

Существуют болезни: туберкулез, или чахотка, как его тогда называли, рак. И более распространенные недуги: косолапость, горбатость, эпилепсия; кто-то получал рану от камня или железа, а одному батраку течная корова, охваченная любовным пылом, вонзила в брюхо рог. Его лицо после этого стало очень белым, совершенно расслабленным, бесконечно добрым… у скотников вообще не бывает таких лиц. — Я никогда не видел более бледного мертвеца. — Бедность бедняков была бездной, куда обрушивались лишние новорождённые. Общинный врач, доктор Телле, однажды сказал мне, что поселился в Вангене семь лет назад; но до сих пор так и не понял, чем живет большинство здешних людей… Они как-то жили; но в поселке царила страшная нужда — судя по тому, что всех жителей было не больше трехсот человек. Дюжина детей, которую производила на свет каждая семейная пара, тем или иным образом исчезала — за исключением очень немногих, которых можно было причислить к законному потомству. Некоторые уезжали в Америку. Других забирал фьорд. Элленд Эйде, хозяин отеля {248} , в пору молодости своих родителей имел тринадцать братьев и сестер. И все они — кроме одной сестры, умершей от какой-то болезни, — один за другим погибали в зимнее время. Они умирали одинаково, год за годом: когда лед на фьорде в феврале или марте становится рыхлым, дети и подростки, топая ногами и раскачиваясь, разламывают уже хрупкую ледовую корку на льдины. Прилив и отлив становятся их союзниками. Льдины превращаются в плоты. Вокруг таких плотов образуются участки чистой воды. И начинается перепрыгивание с островка на островок. Серо-белесые плавучие земли лопаются. Дети тонут. Никто не запрещает им такую игру. Или они преступают запрет… Человеческое сердце так легко смиряется с неизбежностью. Зачем скорбеть о живом существе, которое легко заменимо, которое ты можешь создать сам? (Правда, тут еще требуются помощь Бога и благословение Природы.) Я готов признать, что судьба братьев и сестер Элленда — исключительный случай. (Их семья даже не была бедной.) И что все это происходило в прошлом, лет пятьдесят назад. Сам же Элленд и его жена оставались бездетными. За те четыре года, что мы прожили в Уррланде, во фьорде утонуло только три ребенка — по одной жертве в каждую зиму. (На четвертый год фьорд не замерзал.) Другие случаи? Младенцы еще уязвимее, чем подросшие дети. Косарь-Смерть стоит возле их колыбели или возле ящика, в котором они барахтаются. Достаточно одного дуновения с его узких ледяных губ, и голодный крик малыша сменяется тем избавительным покоем, что превыше всякого разума. И если дитя умрет, не успев досыта наесться, то в этом выражается мудрость Провидения, которое избавляет бедняков от непосильных мук и искушений… Многие дети все-таки вырастают, и среди них попадаются славные люди. Попадаются, конечно, и слабые, больные, порочные. Как же без этого?..

Девочки, когда начинают менструировать, здесь часто умирают от малокровия, от чахотки, именно в этом возрасте… Как очень многие арабские мальчики умирают между двенадцатью и шестнадцатью годами, потому что неумеренно предаются новому для них наслаждению…

Анна Фрённинг, красивая, полноватая девочка {249} — не будь ее родители одержимы Богом, как можно быть одержимым дьяволом, она бы уже узнала, как выглядит развитый мальчик; но ей не довелось этого узнать, — так вот, она в день своего пятнадцатилетия упала со ступенек, ведущих на террасу нашего отеля… и умерла. Это случилось в теплый летний день. Тутайн и я сидели на скамейке, на террасе, в каких-нибудь полутора метрах над улицей. Мы приветственно помахали красивой девочке. На ее губах играла улыбка… Когда мы сбежали по немногим ступенькам на улицу, наклонились, заглянули в ее лицо, оно уже было обезображенным, иссиня-красным — как у повешенной… «Как Эллена…» — сказал Тутайн. Мы отнесли девочку в салон отеля. Тутайн разорвал на ней платье. Он попытался движениями рук накачать ей в легкие воздух, омыть ее сердце свежим дыханием. Я побежал за водой и коньяком… Когда я вернулся, Тутайн уже бездеятельно стоял у нее в головах.

— Смотри, — сказал. — Он ее не завершил, этот Мастер над жизнью и смертью. Цветок человеческой плоти едва-едва распустился. И сразу был отброшен. Выброшен…

Пришел Элленд, хозяин отеля. И хозяйка Стина. Она вскрикнула и начала плакать. Пришел доктор Телле. Незваный. Он видел всё из окна. Он жил в маленьком филиале отеля, в пятидесяти шагах отсюда, через дорогу, над сараем для хранения лодок. Мы с Тутайном незаметно ушли. Телеграфистка Янна взяла на себя труд известить родителей. (Она была горбуньей и очень хорошим человеком, без всяких подвохов. А еще она отличалась музыкальностью и вскоре за несколько недель научилась любить Иоганна Себастьяна Баха.) {250} Госпожа Фрённинг, мать умершей, закатила глаза и вознесла хвалу Богу. (Дескать, что Бог ни делает, всё к лучшему.) Девочку похоронили на третий день, под всяческие восклицания. Отец сам сколотил гроб, а вот коричневая краска, которую он выбрал, оказалась неудачной. (Он вообще-то мастерил бочки для сельди и, по здешним меркам, выгодно их продавал.) Я стоял у решетчатой садовой ограды отеля и смотрел на кладбище, которое непосредственно к ней примыкало. В десяти метрах от меня — я срывал чудные спелые вишни и совал их себе в рот — проповедник-сектант отправлял мерзкий ритуал. (Меня привлек жиденький бронзовый звон колокола, свободно раскачивающегося внутри деревянной вышки перед церковью.) Пастор отсутствовал. Позже по гробу загрохотала галька. Как часто мне доводилось слышать этот грохот! Этот немилосердный, опустошающий душу звук… (Могильщик с красными воспаленными глазами и его коза, привыкшая жрать траву с могил, наверное, еще живы.) Госпожа Фрённинг вскоре приобрела фисгармонию, в качестве эрзаца утраченной дочери, и попросила меня преподать ей начальные основы игры. Я, скрепя сердце, согласился… Они были зажиточными людьми; тут не скажешь, что Косарь-Смерть снял с них неподъемный груз. Случившееся приходилось объяснять себе волей Божьей. А благочестивые песнопения хорошо убаюкивают душу. Молитва — это утешение. Только молчание опасно и порождает зло. Отец умершей девочки — тот стал молчаливым и, значит, опасным. Его печаль была сильнее, чем его вера.