Ханс Хенни Янн - Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Но теперь он, владелец корабля, господин Дюменегульд де Рошмон, снова приблизился ко мне. Остановился, откуда бы он ни был послан, рядом с моей койкой, обжигал мои неподготовленные глаза, швыряя в них свет своего фонарика. Я не осмеливался отнять руки от век. Не осмеливался. Я ничего не ждал. (Разве только того, что страх, недельной давности, получит наконец имя.) Внутренний голос подсказывал: эта встреча тоже минует меня, как было и в первый раз. «Она минует тебя». Только в моем сердце — эта действительность, уже теряющая силу: что ко мне приближается Третий. Тайная встреча двоих, которые подстерегают друг друга… Я скажу: «На сей раз вы от меня не ускользнете». Но как я помешаю ему ускользнуть, если мне докажут, что он не может находиться на борту фрахтового парохода? Конечно, он мог бы находиться на борту парохода. Кто бы тогда доказал (сам я не стал бы никого к этому принуждать), что он не может здесь находиться? Но ведь никто не может одновременно стоять у причала и плыть по южным водам Атлантики на железном фрахтовом пароходе… Я, во всяком случае, должен был считаться с такой возможностью: что это он. Я даже определенно знал: это он. (Но приходилось считаться с возможностью, что мне не поверят, как было на борту «Лаис».)

Тут кто-то схватил меня за руки, отвел их от моего лица. В мои ужаснувшиеся глаза снова плеснуло пламя фонарного света. Я — застигнутый врасплох, неспособный истолковать случившееся — оказал лишь слабое сопротивление. Может, я хотел крикнуть. Может, даже раздвинул губы. Но прежде чем раздался звук, некое тело… шерстистое черное тело, обтянутое тканью колено какого-то человека… вдвинулось мне в рот. Парализующий толчок заклинил мои челюсти. Онемевший язык соприкоснулся с округлой костью чужого крепкого сустава. Резкая боль в уголках рта — как будто плоть лица разорвалась. Я заколотил ногами, уперся кулаком в близкое бедро чужака. На мгновение мне показалось, что я сумею успешно защищаться. Но потом что-то теплое скользнуло по глазам: чужая рука. Я ощутил чьи-то пальцы, которые уверенно зажали мне ноздри. Безуспешно попытался вздохнуть. Эта безрезультатная попытка втянуть воздух в легкие была как биение крыльев скованной птицы. Мои руки, как ни странно, потеряли ориентацию. Ноги теперь сражались с коварными извивами одеяла. Я почувствовал, что вот-вот сдамся. Черная луна, потухшее время катились надо мной…

Я открыл глаза. Электрическая лампочка — на потолке — горела. Возле моей койки стоял Альфред Тутайн. В правой руке держал нож. А левой он рванул на себе ворот блузы, так что ткань порвалась. Острие ножа приставил к своей голой груди. Я сверхотчетливо увидел, между двумя коричневыми сосками — очень темными, маленькими, четко очерченными, — точку, в которую должен сейчас войти нож. Я не шелохнулся. Эта поразительная картина была земной, устойчивой, плотской: без обманчивой сумеречной дымки, обволакивающей предметы в подземельях сновидческих замков. Да, но как объяснить внезапную подмену персонажей? Перевертывание действия? То, что я из атакованного, которому грозит удушение, превратился в приглашенного свидетеля самоубийства? — Второй раз за время этого путешествия живой взрослый человек показался мне куклой из кабинета восковых фигур. Куклой, совершенно лишенной движущей силы, то есть своенравной или одичавшей души, и потому оцепенелой, нерешительной, далекой от времени, прикованной к той секунде, что уже готова опуститься на дно, где царит вечная неподвижность: памятником какой-то роли, взятой на себя добровольно или навязанной извне. (Когда Георг Лауффер был жив, мне много раз казалось, что он мертв; больше того: что он не есть существо из плоти и крови, то есть что он и не жил никогда. Воск, телесного цвета воск… — я однажды побывал в паноптикуме, такое не забывается… И ведь все уместилось в одну эту неделю…) Альфред Тутайн не двигался. Испытующе и выжидательно смотрел я на эту молодую, находящуюся в опасности грудь. Под кожей — отчетливо различимые — поднимались и опадали ребра. И взбудораженные удары сердца толчками поднимались к поверхности. Под нажимом правой руки острие ножа углубилось в крошечную бледно-голубую воронку рядом с левым грудным мускулом. Как завитки древесной коры, кучерявые… — остатки сдвоенного женского украшения на мужской шкуре. (Со временем я очень точно узнал, как устроены эти соски: что они не только маленькие, темные, идеально круглые, но и шершавые, и слегка приподнятые.) Я понял только: персонаж этот чего-то от меня ждет. Я медленно приподнялся, осторожно протянул руку… чтобы, через какое-то время, дотронуться до рукоятки ножа. Молодой матрос не шевелился. Наконец моя рука добралась до цели, обхватила рукоять, а заодно и кулак Другого. Я резко рванул к себе этот кулак с ножом. Нож остался у меня; кулак же вяло скользнул вдоль бедра.

— Вы поступили неправильно, — пробормотал Альфред Тутайн.

— Как мог я поступить правильно, если я ничего не знаю? — возразил я.

— Тогда мне придется объясниться, — вздохнул Альфред Тутайн.

— В эти минуты случилось такое, чего я не могу понять, — сказал я.

— Я хотел вас убить… но лишь для видимости… чтобы мне наконец был вынесен приговор.

Я соскочил с койки. Я больше не чувствовал себя в безопасности. Я ухватил обмякшего матроса под мышки, начал трясти его, прижал к себе, потом отстранил, хлопнув ладонью по груди… и попытался с помощью беспорядочных слов восстановить недавнее прошлое.

— У вас расстроился желудок, — начал я. — Вы заперлись в клозете…

— Жуткие боли, — подтвердил Альфред Тутайн. — Сплошная жидкая слизь… Будто ты гниешь заживо.

— Так вы мне солгали, — удивился я. — Впрочем, это не имеет значения.

— Я лгу постоянно, — сказал Альфред Тутайн, — но теперь хочу положить этому конец.

— Вы всерьез намеревались вспороть свой сердечный мускул? — спросил я.

— Я хотел… надеялся, что вы мне поможете… вбить туда лезвие.

— Как вы могли хотеть… и надеяться… предполагать, что я на такое способен? — крикнул я. — Что означает это… это странное искушение?

— Я не собирался вас искушать. Я вам угрожал, — пояснил Альфред Тутайн.

— Подождите, — перебил я, — не так быстро! Я… Мои мысли… не поспевают… они отстали…

— Преамбула — то есть покушение на убийство — должна была… пробудить ваш гнев. Вы бы действовали в порядке самообороны… В порядке самообороны — такое считается допустимым, — сказал Альфред Тутайн.

— Неважно, ввели ли вы меня в заблуждение, — запротестовал я. — И тем более неважно, докажете ли вы что-то — докажете ли, что это был не ОН… Я знал, что это будет доказано… Тем или иным способом — потому что нельзя одновременно находиться у причала и здесь, в океане…