Ханс Хенни Янн - Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Я воображал, что Тутайн пережил нечто вроде внутреннего освобождения. Что через мощные чувственные впечатления к нему пришло особое знание. Его отрывочные замечания о происшедшем были темными, но в них не ощущалось опасности. Он ничего толком не рассказал, и я надеялся на самое лучшее.

Повод к повторению представился капитану уже через несколько дней. С приглашением на новую прогулку по африканской земле он сперва обратился к Тутайну. Тутайн твердо посмотрел на него. Карие глаза моего друга, казалось, потемнели. Он быстро сказал, с будничной интонацией:

— Негры едят по-другому, испражняются по-другому, мочатся по-другому, любят по-другому, чем я.

Капитан не нашел что на это возразить. Он отвернулся. Может, был слишком горд, чтобы вступать в спор с брешущим кобелем. Я сказал Тутайну:

— Тут дело в привычке. Принципы воспитания расчленяют человечество. И все же легче всего освободиться именно от того, что привито воспитанием.

— Привитое прилипает, как деготь, — ответил он. — Чтобы воспитать человека, требуется пятьдесят лет. Кто же захочет — зная, какая у нас короткая и трудная жизнь, — тратить столько времени дважды? И вообще, зачем ты комментируешь мои слова? Я высказал свое мнение. Его нельзя опровергнуть. Но другой человек может думать по-другому.

Я хотел еще раз ему возразить; но внезапно слова застряли у меня в горле. Он пережил в ту ночь что-то иное, чем я предполагал. Я понял, что между ним и мною разверзлась роковая трещина. Но у меня не было ни желания, ни умения искать внутреннюю причину этого расхождения. Я отложил поиски на потом.

Соблазны, которыми поначалу воздействовали на меня силы этого континента, теперь от меня отступились. Пароход пересек линию экватора; губительная зона тропических лесов, сгустившийся воздух — смесь влажности, тепла и тяжелых, ядовитых растительных испарений земли, — все это ощущалось и далеко от берега, в открытом море. Я боялся заболеть лихорадкой. Я глотал хинин, лежал в душной пещере, сооруженной из москитной сетки. Мои ощущения поджаривались в жаркой духовке полудремы. Впечатления от цепочки переживаний вырисовывались неотчетливо. Отдельные мгновения были лишь прохождением и смазывались в общем потоке следования друг за другом. Как на черной школьной доске, по которой провели влажной губкой. Мудрые наставления господ преподавателей — их будто никогда и не было. Все, что осталось, — пустая черная доска… Отечные часы, когда солнце стояло в зените, были просто невыносимы. Все судовые помещения заполнялись стойким неотчетливым запахом, не приятным и не противным, а только тягостно-навязчивым… И еще эта духота, разрыхляющая кожу посредством пара, так что кожа делается дряблой, распаренной, как если бы была натерта непросыхающим мыльно-щелочным раствором. Неподвижный воздух — такой же температуры, как тело, — от которого сердце настолько устает, что колотится, колотится в груди… Теплая с гнильцой дымка над всеми предметами, которые ощупываются нашими опухшими глазами; твердая субстанция наших тел становится какой-то осклизлой {165} … Мы, развалившись в шезлонгах на затененном месте палубы, изнемогали от нехватки воздуха.

Кочегары работали у топок, раздевшись догола.

Плоское солнце, черный диск, катилось по небу цвета пепла {166} . Пароход продолжал двигаться вперед, судя по ритмическому подрагиванию машины. Внезапно черный свет погас, обрушился вниз, и небо заполнилось тьмой. Что-то явно изменилось. Но мое чувственное восприятие не справлялось с задачей как-то оценить эту новую опасную реальность. Пароход, океан исчезли с поверхности Земли и оказались вышвырнутыми в космическое пространство. Солнце разбилось вдребезги. А его прожорливый свет, уже давно внушавший мне подозрения из-за полного отсутствия блеска, теперь растекся, как мутная тушь, заполнив черным маревом весь неизмеримый мир. Я вскочил с шезлонга, бросился к рейлингу. Вода все еще шумела под днищем, но совсем близко от судна она терялась из виду, сливаясь с угольной чернотой. Что-то угрожающее, бесформенное воздвиглось на месте прежнего небесного свода. Будто желая окончательно привести меня в смятение и сделать слепым по отношению к морю и воздуху, электрические лампочки на борту вдруг начали периодически вспыхивать: поначалу как бы боязливо, слабым красноватым светом; потом они вернули себе полную силу свечения, но продолжали мигать, так как зависели от динамо-машины, находящейся глубоко внизу, в машинном отделении.

— Что это? — спросил я Тутайна, дремавшего в шезлонге. — Сейчас ведь день.

Мой друг потянулся, протер глаза, прищурился.

— Ничего себе! — воскликнул с легкой тревогой в голосе.

Тут мне почудилось, будто волна с опрокидывающимся гребнем, брызгая пеной, обрушилась на наше судно: такой поднялся пум. Но сотрясения палубы не было. Только барабанящий ливень, который обдал нас брызгами и унесся прочь.

— Здесь становится неуютно, — сказал Тутайн. — Будто кто-то раздает половником дождевые капли.

Между тем небо вдруг озарилось многоцветным пламенем, нисходящим. Ни одной молнии я не видел — только немыслимую светлоту. И внутри этого собора из ярчайшего света я разглядел ущелья между ужасными тучами. Какие-то бездны, напластования и быстро разбухающие круглые пузыри, грозящие вот-вот лопнуть… Уже ближайшие секунды застали нас врасплох. Вода хлынула из туч такими беспросветными струями, что стало трудно дышать {167} . Палуба, хотя имела понижение к правому и левому борту, оказалась затопленной взбаламученной водой. Мы стояли по щиколотку в пенистом озере. Шум от ударяющих в дощатый настил дождевых струй был настолько сильным, что эта трескучая барабанная дробь заглушала все прочие звуки. Грома, который должен сопровождать разряды молний, мы не слышали. Только раз, когда небесный огонь грянул в непосредственной близости от судна и, разветвившись, стал гигантским огненным древом, наши уши уловили как бы удар бича — треск разрывающегося воздуха.

Прежде чем мы обратились в бегство, в нас пробудился страх: страх перед неведомой гибелью. Молнии, ежесекундно разрывавшие тьму и порождавшие зеленые, фиолетовые, красные вспышки, были только одним из пугающих феноменов — наряду с распоясавшейся водой, которая хлестала сверху и, казалось, вдавливала пароход в толщу океана. Тутайн тоже поддался страху. Мы все-таки добрались до двери, ведущей во внутренние помещения. Еще две или три минуты вода из разверзшихся хлябей тьмы обрушивалась на корабль. Навстречу тучам рвались из моря всполохи огня. Наши сердца отчаянно колотились — обессиленные, как у загнанных животных. Когда буря наконец улеглась, мы почувствовали себя опустошенными, смертельно уставшими. С нашей одежды стекали струйки воды.