Ханс Хенни Янн - Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

— Вы хорошо все продумали, — сказал я, сломленный.

— Это относится к моим правам. Вы слишком невнимательны. Я вынужден повторяться. У мертвых прав нет. А у меня — двойное право.

— Кто эта мертвая?

— Былое Совершенство, уравненное с былым Несовершенством. Чтобы вы поняли, приходится объяснять буквально всё… Правда, мне могут возразить: если нечто способно перейти в категорию былого, значит, оно не вполне совершенно. Это очень убедительный довод. Его применил, на свой лад, еще святой Ансельм Кентерберийский: в рассуждениях о Боге {193} … Итак: это тело потому и расчленили на куски, что ему чего-то не хватало. Уже бронзовую статую так легко не расчленили бы. А Кто-то, кого темные люди обмазали краской и дегтем, кто тверже бронзы и прочней самой прочной стали, вообще не позволит себя расчленить {194} . Даже — словами, которые острей любого ножа и резца.

Я почти не слушал, что он говорит. Его слова добрались до моего сознания позже.

— Кем она была? Кем были голова и руки? — спросил я нетерпеливо.

— Моей дочерью.

— Вашей дочерью?!

— Да, моей дочерью. Кем еще она должна быть? Почему бы ей не быть моей дочерью?

— Но это вообще неестественно, — сказал я. — Это очень неестественно: чтобы отец отрезал своему ребенку голову и руки {195} .

— А я возражу вам, что это очень естественно, что это даже самоочевидно… Как вы осмеливаетесь, понимая так мало, возмущаться?.. Что тогда нужно думать о вас, имеющем черного брата? Может, попытаетесь отговориться: что, дескать, вы здесь ни при чем, ибо дело это касается только вашего отца или матери? Так вас сразу же поймают на том, что вы несете ответственность и за отца, и за мать. Вы охотно приняли в подарок кусочек тазобедренной кости вашего брата. Кроме того, вы хотели стать тем, кем стали, а потому — пусть даже не помните этого — когда-то свели вместе вашего отца и вашу мать {196} .

Я подумал, что он, наверное, сошел с ума. Я ожидал самых ужасных вещей, уже в следующую секунду. Но он невозмутимо продолжил:

— Посмотрите спокойно на это тело. Вы еще можете наслаждаться квазисовершенством его форм. Плоть еще не высохла. Лед еще поддерживает иллюзию продолжения жизни, едва успевшей угаснуть. Кожа местами покрыта инеем, клетки растягиваются и искажаются. Затуманенность контуров — легкая одутловатость — объясняется присутствием льда. Не забывайте, что вода, замерзая, увеличивается в объеме на одну двенадцатую часть… Однако, мой юный друг, совокупиться с моей дочерью, оплодотворить ее вы больше не сможете. Она — холодная, очень реалистично выполненная статуя, с отбитой головой и руками. Ее можно осквернить, но любить ее нельзя.

— Вы отвратительны… ужасны! — простонал я; омерзение вонзилось в меня, как острый нож. — Я не хочу таких картин!

— Знаю, вы предпочли бы бежать: всегда кажется, что это легче всего, — сказал он. — Но выстоять — так же легко. Вы просто еще этого не знаете. Впрочем, не мы решаем, остаться нам или бежать. Вы, к примеру, уйдете отсюда, когда я этого захочу — не раньше и не позже… Далее: не обманывайтесь насчет картин. Мы все рождаемся с глазами. В голове у каждого из нас — вечные шутовские проказы. Во всех нас живет томительное желание. Но исполнение желаний от нас не зависит. Даже к монахам ощущение исполненности приходит откуда-то извне. Человек так легко обманывается… Когда он ложится в постель, он думает, что наутро встанет. В этом предположении каждый однажды ошибется. Разлука и бездна — с этим мы сталкиваемся более чем достаточно. Будущее умиротворение — это надежда, а не нечто, в чем можно быть уверенным. Слезы, мой юный друг, это химическая реакция: поток, приносящий облегчение; они помогают нашим нервам, но не нашему духу. Молитвы, друг мой, подобны слезам, но судьбу они не меняют: они не доходят до адресата. Точнее, адресат оставляет их без внимания: они пылятся в его бесконечной регистратуре {197} . Мы пребываем в одиночестве и ничего не знаем. Нет показаний, свидетельствующих о нас самих. Только если мы становимся большими мерзавцами, мы на краткий миг опьяняемся преступлением. Но даже если все мы к этому призваны, избранными становятся лишь немногие. Существует очень мало великих разбойников и убийц: тех, кто способен выдавить из себя последнюю каплю удовольствия. Масса же, то есть мы все, состоит из слабых учеников тех сбивчивых голосов, которые в нас раздаются. Наш путь к сатане так же короток, как путь к Богу. Один, два шага — и вот уже цепь наших ограниченных способностей натягивается. Мы такие, какие мы есть. Мы не капля воды, упавшая на жаждущую землю; наши отцы были, как и мы, безответственными. Мы пребываем в этих секундах и должны в них пребывать; всё так, как оно есть: свершившееся уже свершилось. Никакие ангелы с трубами не призовут истекшее время назад. Здесь лежит женщина, над нами — мужчина; никто не вернет их к их человеческой жизни.

Он говорил очень спокойно. Мне казалось, что себя он не включает в судьбу людей. Как будто тихое «мы» слетает с его губ только из вежливости… Теперь он замолчал. Я стал совершенно безвольным. Но исчезли и мои желания, и многословные мысли. Я больше не боялся, что меня убьют. Я сказал себе: «Это случится когда-нибудь позже. Случится, но не теперь. Когда-нибудь позже…»

— Я прилагал усилия, чтобы сохранить эту жизнь, — начал Старик снова. — Хотел увидеть, как такая красота принесет плоды. Я хотел быть шутом и стать дедушкой…

— Так она правда ваша дочь? — вырвалось у меня.

— Я в это верю, — сказал он. — Вы же верите, что тот темнокожий человек — ваш брат! Мы таким образом помогаем себе… Но она не хотела того, чего хотел я. Она любила не знаю кого. Ее слабая головка хотела не знаю чего. Она хотела закутаться с ног до головы и стать монашенкой. Хотела покорствовать слову, а не жизни. Я предоставил ей наилучшие возможности для земной любви; но она противилась. Поскольку же я могущественнее, чем она, она чувствовала, что должна будет уступить. И чтобы все-таки воспротивиться мне, чтобы меня наказать, она приняла яд. Так вот и получилось, что я отрезал ей голову и руки и уберег от тления то, что казалось мне более ценным, чем голова и руки… Но теперь мне и это уже почти безразлично. А вскоре будет безразлично совсем.

Он внезапно воздвигся передо мной — большой и гордый, каменно-крепкий и состоящий из плоти. Его зеленые глаза сияли, как звезды.

— Женщина создана для мужчины, давайте же их соединим. Похороним в одном гробу. — И чуть тише прибавил: — Ей больше нельзя оставаться здесь.

Я не понял сказанное. Он, видимо, прочел это по моему лицу. И строго повторил:

— Его, вашего брата, и ее, мою дочь, мы соединим.