Николай Гайдук - Романс о великих снегах

– Я глазам не поверила, когда увидела! – призналась Берегиня. – Всё время только по телевизору. Да ещё этот дурацкий розыгрыш: «Меня с ним часто путают, даже надоело». Ты бы хоть предупредил, а то я как дура сижу, глазами хлопаю.

– Ты выглядела умницей, – успокоил муж и, взяв пустую трубку, шумно пососал, почмокал. – Ты поняла, про кого он рассказывал?

– Так он же с самого начала нам сказал – про знакомого.

Я только не знаю – про какого?

– Нет, ласточка. Нет. – Пётр Иннокентьевич поднялся. – С самого начала, когда ты ещё не пришла, он сказал, что это – история его рождения.

Искрящиеся карие глаза-костры изумлённо встрепенулись. – Да ты что? Серьёзно?

Скульптор погладил мягкие каштановые волосы жены.

– Это он про себя рассказал. Это он мог не родиться.

Представляешь? Он! Человек, поцелованный Богом! Отстраняясь от мужа, Берегиня нахмурилась и отошла в полутёмный дальний угол мастерской.

– Мать Гитлера тоже хотела сделать аборт, а в последнюю минуту передумала.

– Что ты говоришь? Я не расслышал. Гитлер? Да, была война. Всем трудно приходилось.

Берегиня вернулась в кресло. Руки машинально опустились на живот. Женщина долго сидела так, задумчиво, нервно кольца крутила на тонких пальцах. Драгоценные камешки вспыхивали то рубиново, то изумрудно, преломляя отблески пламени, догорающего в камине.

Переживая рассказ или задумавшись о чём-то своём, они помолчали, слушая, как потрескивают поленья, время от времени рассыпаясь на угли цвета спелых помидоров. Ветер за окнами порывисто дёргался – листья трепетали на деревьях, стволы поскрипывали.

Скульптор осторожно выбил горсточку пепла из трубки, со свистом пососал её и положил на специальную металлическую подставку. Взволнованно прошёлся по мастерской. Остановился возле окна.

Весенний гром шарахнул в далёкой темноте. Крупный дождь забарабанил по стеклам, по крыше. Молния за окнами плеснулась, на мгновение озаряя озеро, деревья, выбеливая пол и стены в мастерской, порождая причудливые тени от скульптур, стоящих на антресолях, на подоконнике, на грубых дощатых столах. Потом в тишине стало слышно, как пламя в камине пытается на ноги встать, заскочить на жаркое полено. А через минуту опять на землю обрушилась громада грома – теперь поближе. Дом чуть заметно содрогнулся, точно приседая; на антресолях звякнула какая-то железка. Шум дождя усилился, поглощая робкий шум деревьев.

Отойдя от окна, Пётр Иннокентьевич достал из-за камина кочергу – пошурудил прогоравшие угли, брызнувшие искрами.

– Ну, что? – спросил, поворачиваясь. – Будем ложиться?

– Давай, – выходя из какого-то странного оцепенения, согласилась Берегиня. – Пойду стелить.

В последнее время, поссорившись, они спали врозь. А тут жена вдруг постелила – вместе.

Всю ночь грохотала гроза, сотрясая двухэтажный терем скульптора, и только поближе к рассвету гром откатился – будто на чугунных, чудовищно больших колесах. Дождь заметно ослабел, но не прекращался, и молодые весенние молнии продолжили яростно кромсать сырую темень, временами заставляя испуганно ржать какую-то лошадь, пасущуюся в лугах за озером.

И лишь перед рассветом на землю снизошел необъятный, тёплый покой, насквозь пропахший мокрыми цветами, травами. В природе, кажется, была растворена сама любовь, согласие, чистота и удивительная умиротворённость.

Поднявшись намного раньше своего заведённого часа, скульптор стоял возле окна и отчего-то улыбался, глядя на божий мир.

Ласточки над озером постреливали, едва не втыкаясь в розовато-зеркальную гладь. Облака, разворошённые ветром, уходили с глаз долой. От берега туман в луга тянулся – белым лебяжьим выводком. Солнечная капля с ветки под окном изредка срывалась в лужу и подпрыгивала – ярким восклицательным знаком!

А через несколько месяцев за границу полетела телеграмма, наполненная весёлыми восклицаниями:

«Сын родился! Поздравьте! Назовём в вашу честь!»

Сегодня по городам и весям с весёлым перезвоном пролетают расфуфыренные свадьбы. Нередко показушные, они друг перед другом выпендриваются – у кого богатства больше, у кого приглашенные гости покруче, познаменитей.

Шумят-пылят такие свадьбы, вино и водку льют рекой, огромные букеты фейерверков запускают в небеса, дерзко и отчаянно шмаляют из пистолетов. Крики «Горько!» долетают до луны, до звёзд. Но зачастую горько уже по-настоящему становится чуть позже, когда наступает развод.

Старик Ярославцев иногда по телевизору смотрел на эту камарилью и говорил:

– Во, Микола, глянь-ка! С жиру бесятся! Глянь, какая машина у них – шестиметровый жеребчина с колокольчиками под дугой. Лентами его захомутали, цветами обсыпали. Нынче попьют, попляшут, а завтра барахло начнут делить, детишек пополам будут пилить – кому кого забрать. А я вот, например, на тракторе поехал свататься. И ничего, живём полвека.

– А почему на тракторе?

– Так не было этих жеребцов шестиметровых. Пришлось на тракторе. И ничего. Правда, чуть в тюрьму не загремел. За что? Да как тебе сказать, мил человек? Трудно жить в деревне без нагана. – Старик улыбался. – Ты, Микола, приходи, когда управишься с делами, я расскажу тебе хорошую рассказку.

После Крайнего Севера я купил квартиру в новом доме – старики Ярославцевы были соседями. Однажды вечером я с удовольствием послушал немудреную «рассказку», хотел записать, но забыл в суете и томлении духа. И теперь об этом приходится жалеть. Теперь, когда уже на белом свете нет стариков Ярославцевых, я нередко вспоминаю ту «рассказку». Особенно, когда перед глазами пестрят и мельтешат многочисленные свадьбы напоказ, торжество и веселье которых зачастую заканчиваются слезами.

Парень влюбился тогда – дело молодое, холостое и удивляться, казалось бы, нечему, только нужно было видеть Аполлона здешнего района. Обычно влюблялись в него, беспечного, кудрявого чёрта. Редкая вдовушка или другая какая свободная дамочка могли устоять перед ним, Серёгой Ярославцевым или попросту Серьгой – с ударом на буковку «е».

По уши втрескавшись, Серьга потерял покой, не спал ночами, смолил папиросы, выходя на мёрзлое крыльцо, точно оббитое студёным цинком.

«Надо что-то делать, – размышлял он, глядя на звёзды. – Чокнуться можно!»

Зима входила в силу. Первые морозы уже со скрипом «закручивали гайки». Налетали буйные бураны – в полях и огородах курганами стояло серебро.

В воскресенье утром Серьга прифрантился по случаю предстоящего «сватовства». Постоял перед зеркалом, подмигнул себе и решительно двинулся к автобусной станции.

Перед окошечком кассы парень отчего-то засмущался, будто кассирша – знакомая, раскрашенная тётя – отлично знала, куда и зачем этот фраер намылился.