Николай Гайдук - Романс о великих снегах

Помолчали. Опять закурили. Сверчок под брёвнами трещал. Собака лаяла на том краю села.

– Айда в избу. – Кузнец зевнул. – Не выпьешь?

– Да выпил бы! – Анисим поморщился. – Только не лезет. – А я, наверно, выпью, да на боковую, – Макар Данилович опять зевнул, почесывая грудь. – Ну, что? Пойдем?

– Иди. Я посижу.

– Э, нет, так не годится. – Иди, иди, не бойся.

Кузнец посмотрел в темноту. Головой покачал – отрицательно.

– Чёрт тебя знает! – Он размахнулся – засадил топорик в сосновое бревно – так засадил, что завтра утром сам не сможет вытащить.

– Иди, – понуро сказал Анисим, – всё будет путём, я обещаю.

– Ну, гляди!

Макар Данилович докурил, постоял, не рискуя покинуть заполошного парня.

– У нас дитё могло быть! – неожиданно выдохнул Громышев.

– Да ты что?

– Могло быть. Она же в больницу поехала…

Макар Данилович, ошарашенный этим известием, поднялся с бревна. Покружил, точно ужаленный в сердце. За бороду себя подёргал. Ударил кулаком в торец бревна.

– Твою железку! Надо же!

– В том-то и штука… – Анисим покусал губу. – Ты думаешь, я почему взбеленился?

Поговорили ещё немного. Воздух посвежел. Густо запахло полынью – ветерок потянул из оврага. В небесах, вдалеке за рекой, проплывали огоньки самолёта.

– Уеду я, – как-то бесцветно, вяло сообщил Анисим.

– Чего? – удивился кузнец. – Куда?

– Не знаю. На Восток куда-нибудь, на Тихий океан.

– Да кто там тебя ждёт? – Друзья!

Тесть огорчился и долго молчал, только слышно было, как бороду пальцами шерстит.

– Дело хозяйское. – Он окурок швырнул в темноту, громко шмыгнул коротким носом. – Ну, я пошел. Гляди, чтобы без фокусов!

И остался Громышев один – совершенно один на огромной Земле. И никто не видел, как в глазах его погасло пламя неукротимой гордости и гонора – теперь он так смотрел, будто просил прощения.

Отойдя от дома кузнеца, он оказался у берега. И эта июльская ночь – на переломе к августу – вдруг показалась глухой осенней ночью. Со стороны реки и огородов наползал змеиный холодок. Первые туманы серым косяком гусей ни шатко, ни валко по берегу двинулись. Многозвёздное просторное небо узорным пологом накрыло сонную округу. За околицей, где-то тёмных соснах, подступивших к самым крайним избам, тихонько зазвенела птица. И Анисим отчего-то вздрогнул.

Голос у пичуги такой знакомый, такой родной – будто жена сосняках, собирая грибы, под сурдинку напевала что-то, как было недавно. Он насторожился. Холодея сердцем, побрёл по огороду, шебарша картофельными стеблями. Замер, боясь напугать. Заслушался, прикрывая глаза. А когда поближе подошел – чуть не ахнул от изумления. Золотистое какое-то, чудное сияние исходило от неведомой пичуги – ветка на сосне светилась.

«Господи! Что это? Кто там?»

Вспомнилась ему последняя минута похорон. Когда собирались заколачивать гроб – золотистая незнакомая птичка крутилась рядом, а потом внезапно опустилась на грудь покойницы, чтобы спорхнуть, когда крышку занесли над гробом. Анисиму показалось тогда, будто птичка осталась внутри. И вот она вылетела – засияла над миром, запела, да как запела, боже мой…

Слёзы наконец-то прострелили душу – калёными дробинами покатились по щетинистым щекам, западая в тёмные яминки. «Что это? Кто это? – гадал он. – О чем ты, милая?»

Слушая бессонную пичугу, он вспомнил песню, много лет назад кем-то пропетую:

Над широкими полями, закрывая звёзды, тянулась тяжёлая, косматая ночь, обещавшая ливни и грозы. И тяжелые думы тянулись. А птица на тёмной сосне всё пела и пела – печально, возвышенно. И продолжала странно золотиться ветка, на которой сидела пичуга.

Анисим подошел поближе к соснам, прислонился к дереву спиной. От могучей сосны пахло тёплой смолой, а из оврага откуда-то опять наносило сырым и густым горьким духом полыни. За пазуху попала хвойная иголка – уколола. А потом опять – иголка. И – опять. И не скоро дошло до него – это сердце под рубахой колет, нестерпимо болит.

А птица всё пела, пела, и человек, пронзённый острым горем, в то же время высветленный, умудрённый горем, – неожиданно стал понимать слова заповедной, таинственной песни.

– Ах, люди, люди, милые мои! – сокрушалась золотая пичуга. – Мы так ненадолго приходим на эту печальную Землю! Нам бы друг друга любить и любить, памятуя заповедь Христа! Понимать бы нам друг друга, жалеть и сострадать – всё легче было бы, да только где там, некогда. В суете, в непомерной гордыне своей мы зачастую забываем о главном – о любви, милосердии. Господи, когда мы научимся жить? Жить каждый день – как будто день последний, в котором всё мило, всё любо и дорого: и небо, и земля, и человек, и зверь, и птица. Неужто нельзя научиться так жить? Давайте попробуем. Давайте больше думать о душе, которая всё-таки, хоть верь, хоть не верь, но остаётся жить после нас. Так пускай же она остаётся ни пустою бледной тенью нашей, а сияющим крылатым торжеством…

Вот о чём до рассвета звенела печальная птаха во мгле. Вот чём плакал и плакал впотьмах человек, ощутивший себя сиротою на этой огромной, холодной и жесткой, но всё же прекрасной Земле.

Утром он уехал в город и нашёл больницу, в которой лежал виновник аварии. Потом адвокат на суде говорил, что его подзащитный находился в состоянии аффекта – именно это и помешало ему до конца довести своё страшное дело. Адвокат был красноречивый, хотел как можно лучше завершить процесс. Только подзащитный в этом не нуждался. Ему теперь было – чем хуже, тем лучше.

Родительский дом – на пригорке, на берегу небольшого, но глубокого озера, шаловливо шуршащего камышами.

За огородом – дремучие, узловатые сосны. И такой же дремучий, хвойно-колючий Максим Прокопович, никогда не унывающий старик. В молодости он работал лесником – любит вечнозелёное сосновое царство, по соседству с которым виднеются поля пшеницы, ржи.

Шутник и балагур, Прокопович время от времени загадками донимает внука своего – Степашку.

– Пшеница, – лукаво говорит, – для хлеба растет. А рожь?

Она зачем?

– Тоже для хлеба, – неуверенно отвечает Степашка.

– Ну, это, в общем, правильно – для муки, для крахмала.

Но самое главное – рожь необходима для коней. Вот они как только наедятся ржи, так начинают ржать. – Глаза старика веселеют. – Что? Не веришь? Иди, спроси любого коня в деревне.

Мальчишка смеётся.

– А разве кони могут разговаривать?

– А как же?! Мы тут взялись одного подковать, а он заартачился. Не надо, говорит, у меня ещё и старые штиблеты не износились. А кузнец опять к нему с подковкой пристаёт. Ну, жеребец тогда и осерчал. Ах, так вы со мной, говорит. Ну, держитесь! Как звезданул копытом – у кузнеца так и вспыхнула красная звезда на лбу. Вот такие дела, драгоценный мой Князь.