Николай Гайдук - Романс о великих снегах

Кусая губы, Громышев подскочил с дивана, размахнулся – осколки инструмента брызнули по комнате, струны жалобно задребезжали.

– Всё? – угрюмо спросил кузнец. – Угомонилось море?

Бледный Громышев стоял – как тот старик возле разбитого корыта.

– Всё! – прошептал, глядя в пол. – А мне казалось, что всегда так будет – легко, это самое… весело…

Гроб стоял на табуретках – посредине избы. Обыкновенный гроб, тесовый, с золотистым пятаком смоляного сучка. И в этой простоте, в этой обыденности – смерть казалась ещё ужасней, непостижимей. Голову разламывала мысль: «Ну, как же так?» И не было ответа, только заунывный знойный звон возле виска, будто комар зудел.

В полях жара вскипала – не продохнуть. И потому решили поторопиться – насчёт похорон. И в этом было что-то воровское, оскорбительное – так ему казалось.

– Не дам! – заартачился Анисим. – Пусть полежит, как положено… Это самое…по-христиански. Его уговаривали.

– Да ты что, сдурел? Жарища давит – сорок, а он – не дам.

Иди лучше, выпей, отпустит.

Анисим кулаки потискал. – Я своё отпил!

– Ну, хоть поешь.

– Наелся это самое… По горло.

– Ну, ступай, покури. Что ты, ёлки, весь день тут – как часовой.

Он продолжал стоять. Понуро, стеклянно смотрел на бледное лицо Лизолеты, на дорогое бездыханное платье с какими-то весёлыми цветочками на груди – то самое платье, которое не так давно Анисим ей купил, когда вместе поехали в город, по магазинам шлялись, по кинотеатрам. Как это редко было у них – взять друг друга под руку, пойти по сельской улице или в город поехать, «прошвырнуться вдоль по Питерской», так он говорил. Как мало теперь в памяти осталось чего-то светлого, нежного, что можно было бы затеплить возле сердца, как золотую свечку, чтобы согреться.

Отвернувшись от гроба, он покачнулся. Посмотрел незрячими глазами – куда идти. Пошёл, но угодил мимо двери – лбом о стенку едва не треснулся.

Наступая на грядки, протопал по огороду – в сторону туалета. Потом передумал – в сарай завернул. Здесь пахло сеном, тёплой пылью – солнечные желтки под ногами дрожали. Где-то зудом зудела оса.

Пошарив длинной жилистой рукой, Анисим вилы взял.

Перевернул. Сиреневые жала – все четыре – прижал к рубахе, а деревянный конец черенка – в стенку понадёжнее упёр. «Так! – Облизнул пересохшие губы. – Теперь бы только посильней вперёд рвануться!»

Он глубоко вдохнул. Напрягся. Металлическое жало – одно из тех, что оказалось ближе остальных – прохладным зубом прокусило рубаху под сердцем, до живого достало: капля крови протопилась ягодкой. Анисим поморщился и неожиданно резко отбросил вилы – металлические прутья задребезжали, жалобно позванивая. Он опустился на мешки с отрубями, упал, зарылся головой в солому и зарычал, негромко, но страшно рычал. Корова, стоящая неподалёку, жевать перестала. Утробно вздыхая, большими глазищами, не мигая, посмотрела на хозяина.

Кузнец пришел в сарай.

– Аниська! Ты чего здесь?

Он уже стоял, рубаху от соломы отряхивал.

– Да вот, – понуро ответил, – хотел это самое, с хозяйством управиться…

Ночь навалилась – чёрно-земляная, тяжкая.

Электричества не было – на окраине провода порвала недавняя гроза. Соседи принесли штук несколько свечей.

Зажгли. Тугая тишина в избе наполнилась горячим шепотом – языки живого пламени потрескивали на фитилях. Жёлтые блики мотыльками трепетали по углам, по окнам, на трельяже, где чёрным лоскутом одели зеркало.

И опять он сидел перед ней, бездыханной, нарядной.

Вспоминал, как познакомились, как поженились. Белая черёмуха в памяти цвела, соловей сереброзвонил под луной.

Но в памяти всплывало не только доброе и светлое – и худое теперь догоняло, обжигало стыдом, как крапивой. Соседнее селение вставало перед глазами, кривая избёнка, где он грешил с мотаней. И ничего уже в прошлом нельзя переиначить, вот что особенно горько осознавалось. Пока живём – надеемся исправить свои ошибки, а времени-то, милые, в обрез.

«А я ж любил тебя! Любил!» – ошеломленно думал он, глядя на восковое лицо и наполняясь унылой уверенностью: никто никогда ему – никакая мотаня на свете – не заменит жену. И почему бы раньше это не понять? А вот так устроен человек никто, наверно, не переустроит. И ещё он думал, что навеки от него ушла не только Лизолета. Будущий сын погиб во чреве.

Или дочка. Эта мысль вообще раскаляла его, доводила до кошмарного отчаянья. И опять и опять он говорил ей – мысленно твердил – всякие сердечные слова, которые при жизни стеснялся говорить. А потом припомнилось, как во хмелю обидел ни за что, ни про что – обидел, оскорбил, довёл до слёз. Запоздало раскаиваясь, он вдруг увидел такое, что даже волосы ворохом встали на голове.

Между ресницами жены слабо сверкнула и в подглазье скатилась большая слеза…

Анисима – от головы до пяток – жаром обдало.

Он осторожно поднялся на дрожащих ногах. Подошёл поближе. Ну, точно. Слеза. Горит алмазом, зябко подрагивает, отражая трепетное пламя свечки.

Громышев достал платочек, промокнул слезу под холодным глазом Лизаветы.

– Прости, – прошептал, – если можешь. За спиной у него зашушукались.

– Чо это он? Как этот… Дак третью ночь не спит…

Анисим повернулся.

– Плачет, – устало прошептал. – Что вы, это самое?

Ослепли? Ну, гляньте, гляньте… тогда уже все остальные – кто находился в избе – со страхом и оторопью уставились на новую каплю, алмазно сияющую под глазом покойницы. Это было нечто фантастическое, не поддающееся разумению. Старухи закрестились, молитву зашептали. Макар Данилович обалдело смотрел и смотрел – глазам не верил. Но как тут не поверишь, когда вот она, горит кровавым отсветом.

Кузнец наклонился над дочерью – вытереть диковинную слёзку.

Тут ему на темя капля клацнула.

Приоткрывая рот, Макар Данилович запрокинул лобастую голову.

– Твою железку-то! – Он шмыгнул коротким носом. – Крыша плачет…

Горем убитые, они и не заметили, как в потёмках размокропогодилось. А на чердаке у Громышева с недавних пор образовалась небольшая прореха. Всё хотел залатать, да всё некогда. То пахота, то посевная. «Ничего, – говорил он Лизавете. – Погодка, это самое, жарит вовсю. Крыша пусть подождёт».

И вот заплакала она – крыша окаянная.

Домовину пришлось переставлять в другую сторонку. И теперь «слеза» – с коротким всхлипом – стучала в таз, стоящий на полу. Громышев смотрел, как в прорубь, в цинковый таз. Смотрел, не мигая, и думал: «Так и с ума недолго сковырнуться!»

К утру полный тазик наплакало.

А потом из-за туч показалось огромное солнце – румяное, свежее. Ветерок обдул и подсушил дорогу на кладбище – среди берёз и вековечных сосен. Цветы встрепенулись, затрезвонили птахи.