Николай Гайдук - Романс о великих снегах

Анисим плохо помнит, как похоронили.

Очнулся уже за поминальным столом. Сидел неестественно прямо – будто кол проглотил. Его о чем-то спрашивали – отвечал невпопад. Что-то ковырял в тарелке, но не ел. Затем увидел девочку перед собою. Чей-то ребёнок крутился в горнице, реденькими зубками дразнил, посмеиваясь. Странно веселея, Анисим взял на колени трёхлетнюю кроху и неожиданно заулыбался – криворото, неряшливо. Стал играть с ней. Запел и в ладоши захлопал.

Макар Данилович выразительно посмотрел на соседку – девочкину маму. Та поспешила забрать ребёнка – увела домой.

И опять он замкнулся, темнея глазами: «И у меня могла бы такая кроха быть! Ну, ничего! Не на того нарвались!» – Ешь, Аниська, ешь, – просили и даже требовали. – Ты уж третьи сутки голодом!

Он молча вздыхал, зубы тискал.

– Только попить да пожрать? – вслух подумал. – В этом, что ли, смысл?

– Так поминки же! Ты чо?

– Поминки. – Он тряхнул головой. – А я и слова доброго не слышал про неё.

– Оглох ты, что ли? – удивился Макар Данилович. – Мы весь вечер только то и делаем…

– Ага! – Он снова тряхнул головой. – Только то и делаете, что самогонку жрёте!

Кузнец, готовый рассердиться, шумно засопел, раздувая мощные меха – грудные мышцы под рубахой выпирали буграми.

– Чо ты как этот? Люди пришли, поминают, а ты начинаешь…

Анисим посмотрел мимо него и снова глазами уткнулся куда-то под стол.

– Да ладно, ладно, батя, извини. Чо-то я маленько это самое, не в своей тарелке…

Всё это время – суетное время похорон – Громышев крепился. Не пил, не плакал. Только много и жадно курил, зеленея впалыми небритыми щеками. Под глазами появились землистые круги. Белки пожелтели.

И только после тихих, скромных поминок Анисим дал волю чувству. Поцарапав якорёк на руке, он шарахнул кулаком, да так, словно хотел столешницу сломать. Посуда подскочила – чашки с ложками.

– Как живём, это самое? – спросил посреди тишины. – Как живём? Как скоты…

Тесть покачал кудлатой головой.

– Ну, что уж так-то?

– А разве нет?

– Я по-людски живу! – сурово заявил кузнец.

– Ну, значит, разговор не про тебя. Я вообще…

– Ты вообще-то выпил бы, поел. – Вот-вот! А что дальше? – Отдохни. Поспи.

– А что потом? Проснулся – иди, опять пожри?

Анисим зажмурился, простонал. Стиснутые кулаки – холодные, белые – сделались похожими на два тугих больших снежка. Разлохмаченная русая голова, словно подрубленная, с костяным тяжелым стуком упала на сосновую плаху, прикрытую скатертью. (Столы были сдвинуты, а между столами положили две-три плахи, чтобы побольше народу расселось).

Длинными заскорузлыми пальцами Анисим вцепился в волосы и неожиданно стал дергать их с такою легкостью, точно солому из прелого стога. «Солома» летела на стол, на пол. Громышев глухо рычал. Кусая губы до крови, ногтями строгая сосновую плаху, он катал по столу забубённую голову и приговаривал – слёзы клокотали в горле:

– Это я сгубил её! Это меня, алкаша подзаборного, надо зарыть, кол осиновый вбить!

Железоподобная рука кузнеца легла на плечо горемыке. – Выпей, не казнись.

– Да что ты – выпей, выпей! Как попугай!

– Камень-то на сердце надо размочить, сынок.

– Пошел ты!..

– Ну, давай… – Кузнец не обижался. – Пить не пьешь, так хоть полайся, всё легче будет.

Побесновавшись, Анисим затих, лёжа головою на столе – между стаканов и чашек. Лежал без движения и, казалось, даже без дыханья. Потом – стал распрямляться. Медленно, как бы нехотя, с хрустом в пояснице, в ребрах и в плечах. Так распрямляется большое дерево, опаленное молнией, ушибленное громом, смятое, но не уничтоженное пролетевшей бурей. Глубоко вздыхая, он отстраненно посмотрел по сторонам.

Сухие, воспаленные глаза болезненно сверкали, смотрели необычно. Не на людей смотрели – куда-то мимо. За окно смотрели, в небеса, куда улетела душа ненаглядной, единственной…

– Там же русским языком было написано: пассажиров не брать, – пробормотал он.

– Ты про чо? – спросил Трофим, сосед.

– Да так, проехали.

У него созрел «хороший» план, только нужно было одному остаться, иначе помешают.

– Трофей! – приказал он Трофиму. – Наливай, братан! Мы же с тобой стакановцы!

– Ну, давно бы так…

– И в самом деле, надо камень размочить. – Он поглядел на кузнеца. – У тестя моего башка железная, но всё-таки соображает!

И у него, Анисима, башка соображала, несмотря на то, что горем приконтуженый. Он как-то незаметно пододвинулся на край стола, уселся рядом с дыркою для кошки – в углу на полу. Пустившись на такую хитрость, он потихоньку вылил водку в подпол и скосоротился – сделал вид, что выпил. И опять налил, и таким же манером «дерябнул». И очень скоро зашатался, «опьянел».

– Пойду, посплю, – пробормотал, поднимаясь.

– Пора уж, трое суток на ногах, – пожалела теща, глядя, как он укладывается на кровати в дальнем углу.

Он засопел и что-то забубнил «во сне».

На дворе уже стемнело, когда люди стали расходиться. Яркие звезды отражались в реке за огородом. Ветер впотьмах в деревья руки запускал – ворошил, грубовато лаская. Корова, наконец-то, замолчала в сарайке – весь день мычала, звала хозяйку, так мучительно звала, хоть уши затыкай. И собака целый день выла, душу вынимала до тех пор, покуда кто-то не догадался – из бельевой верёвки намордник сделали.

В избе остался только тесть.

– Нельзя его покидать, – резонно сказал кузнец, оглаживая бороду. – Как бы чего не вышло.

Макар Данилович был недюжинной силы мужик, да только и он упластался на похоронах. Оставшись в одиночестве, горюя о дочери, кузнец опорожнил стакан-другой, отяжелел и, незаметно для себя, заснул, уронивши голову, как молот, на край наковальни – только тарелки звякнули. И вскоре храп раздался – будто пламя в горне раздували мощные меха.

И вот тогда-то Громышев тихохонько поднялся. Голова была ясная, отчаянно звонкая. Только сомненья душу бередили:

Надо ли, стоит ли делать то, что задумал? Анисим, как маятник, пошатался по комнате, шагая из одного пустого и холодного угла – в другой такой же угол. Остановился. Посмотрел на чёрное окошко и не сразу понял, что это не окошко – зеркало, задраенное чёрным платком.

– А где окно? – спросил он сам себя.

– Ась? – пробормотал кузнец, переставая давить храпака. – Твою железку…

Играя желваками, Громышев поцарапал якорёк на руке. Ломая ноготь, дернул шпингалет. В горницу плеснулся прохладный воздух – дождик после похорон пробрызнул. Вдалеке над крышами села разгорался месяц в тучах. Воспаленно-красный, похожий на зияющую рану, тонкий месяц брызнул «кровью» на широкую излучину за огородами.