Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Правда? — доверчиво спросила остроносая гусыня Наталья. Милая моя, гениальная моя танцорка.

— Конечно. — Поперека вскочил, быстро завел ладонь за ее некогда осиную, а ныне пчелиную, как он шутит, талию и, напевая вальсовый ритм, закружил. — Пам-па-па… пам-па-па… Особенно после того, как мы с Толей Рабиным эту «бомбу» подложили под забор хранилища.

— Но ведь тебя могут посадить! — вспомнила жена. — Ты зачем, дурень, все на пленку снял и на телевидение отдал?

— А без этого наш поход в зону не имел смысла…

Наталья отстранилась и утерла глаза ладонью. Кивнула в сторону комнаты сына.

— И он по твоим путям. Они сожгли портрет президента. Так говорят. Его со службы погонят. Собственно поэтому он про Байкал… Ой, какие вы оба неосторожные!.. — И вдруг прильнув к Петру Платоновичу, обвила его за шею. И родной медицинский запах словно опьянил Попереку, он сам заволновался, поцеловал жену в ушко…

И в эту минуту сын из комнаты громовым своим баском произнес:

— Не погонят со службы… наши недовольны президентом… боится олигархов… разворовали Россию… — И помедлив. — Мы ему срок даем… год… Если не возьмет их за ухо, не быть ему паханом новой России.

Вмиг покраснев до удушья, Поперека отстранился от жены и заорал:

— Прекрати этим языком говорить! Ты сын интеллигентов!

— Он нарочно, нарочно… — пыталась успокоить его жена. — Он же всю жизнь играет.

— И доиграется!

«Он как ты…» — хотела сказать Наталья, но ничего не сказала.

— Черные рубахи, понимаешь ли, — сердился Поперека, наливая себе остывший чай. — Сабли… клятвы… Пошел бы лучше на физмат, я сколько раз говорил… был бы ученый. С твоей-то головой.

Но сын молчал. Да и что такое сегодня в России ученый? Достаточно образованный нищий человечек. Если, конечно, у него не такой сильный характер, как у Попереки. «Ни нашим, ни вашим, говорите? А именно так! Я сам по себе!»

— В ванную пойду… — заторопилась Наталья. — В двенадцать горячую отключают. У тебя там на третьем этаже ничего? А тут… То Лазо, то Карбышев… — Она говорила свои привычные слова, имея в виду, что вода идет то горячая, то ледяная.

И слушая эти слова, словно после долгой разлуки, Поперека остался на старой квартире и жил долго — четыре дня. На пятый из лаборатории домой не вернулся — пошел на день рождения к Васе Братушкину и после застолья не смог вернуться к Наталье. Нет, не по причине опьянения.

Раскрылись истины яркие…

Впрочем, он не собирался идти к Василию Матвеевичу — недавно виделись, о чем еще говорить? Но случились два события, омрачившие жизнь, после чего захотелось посидеть в шумной компании, чтобы ни о чем не думать.

Во-первых, наконец пришел ответ из США от Жоры Гурьянова, которому Поперека написал письмо с почтамта, с официального компьютера — уж тут-то не может быть «троянцев».

Ответ на лабораторный компьютер прилетел к утру и был вновь невообразимым: «Да, Петр, это я, я! И я с тобой не хочу больше иметь дел. Ты работаешь против интересов России. Гур».

«Может быть, мне это снится?» — скрипел зубами Петр Платонович, читая на экране слова надменного Гурьянова. После чего вновь проехал в город и запросил Жору ответить на компьютер почтамта — и на компьютер почтамта грохнулся точно такой же ответ. И еще добавлено три слова: «Ты всем надоел». На раздраженный вопрос Попереки, нет ли в сети почтамта вирусов, «троянских коней» и прочей нечисти, оператор-девушка за стеклом обиделась и молвила:

— У нас всё чисто. А вот у вас… — И показала лакированным ногтем мизинца на висок. — Поищите.

Беззвучно матерясь, Поперека бросился в Академгородок. И только вбежал в лабораторию, случилась новая неприятность: снова позвонил Говоров, тот самый, что просил присмотреть за его женой в Испании. Он с тревогой кричал в трубку:

— Я не мог найти вас ни вчера, ни позавчера! Ваша сестра пропала! Мне позвонила жена — ее до сих пор нет в пансионате!

— Не может быть! — пробормотал Поперека. «Почему же Инна так долго добирается? Задержала таможня? В Праге или в Цюрихе? Или в швейцарской лаборатории ее попросили что-то объяснить? Немецкий язык она знает хорошо».

— И я вынужден был сообщить в Дюла-тур… — продолжал Угаров. — Видимо, вашу сестру объявят в розыск.

— Да кто просил!.. — вспылил Петр Платонович. — Какое их дело?.. — И смиряя себя, уже спокойней добавил. — Благодарю. Наверное, она у наших знакомых… есть там, в Праге. Спасибо.

Настроение испортилось вдрызг. В самом деле, что происходит? Конечно, Инна Сатарова не пропадёт — деньги у нее есть, в паспорте шенгенская виза. А если понадобилась виза чешская… наверное, ей не отказали. В конце концов, заплатит, в маленьких государствах визы продают. Но почему до сих пор Инна не в Барселоне? Ах, надо было спросить у беспокойного мужчины номер телефона отеля, где остановилась его больная жена. А если и позвонишь, что в «reception» скажут? Нет человека. Пора бы, кстати, черт побери, ей самой аукнуться. Неужто образцы не дошли по назначению? Не приведи Бог, случился скандал? Голова кругом…

И Петр Платонович побрел к Братушкину.

У Василия Матвеевича собралось много разного народа, из своих — толстый АНТ и Анюта, она весело режет хлеб, колбасу, Антон откупоривает шампанское, целясь с ухмылкой в Анюту, та визжит и отпрыгивает в сторону. Остальные парни стоят, ждут. Среди них полузнакомый (где-то виделись) мужичок лет пятидесяти, в тесной темной тройке, в очках, и совершенно неизвестный Попереке высокий старик, с седым завитком над лбом, благодушный, с клубничками на щеках и на носу.

Дверь в спальню сына приоткрыта (кажется, впервые) — там на заправленной кровати лежит одетый, но без ботинок, и, кажется, пьяный человек — руку подвернул под себя и не вытащил. На васиного сына не похож — возраста такого, пожалуй, как у Попереки.

— Рабина нет? — спросил Петр Платонович и тут же пожалел об этом.

— Ко мне евреи не ходят, — процедил Василий Матвеевич и рассмеялся, как бы давая знать, что пошутил. А лицо у него сегодня совершенно черное, пил, что ли, всю ночь.

Поперека подобных шуток не признает. Мгновенно озлившись, зыркнул глазами по собравшимся:

— Тогда и мне тут нечего делать. Моя жена еврейка.

— Наполовину, — пискнула с улыбкой Анюта. — А вообще она хорошая.

— Любая жена — не более, чем подстилка, — пробубнил Братушкин. — И нечего о них. Давай, садись.

— Жена — второе тело мужчины! — не соглашаясь, уже завелся Поперека.

— У тебя, вижу, много было тел, — видимо, пытаясь смягчить ненужный разговор, сказал Василий Матвеевич. — И это хорошо. Садимся же, мужики.

Поперека помолчал, опустился на самый дальний, у торца стола, расшатанный стул и, кивнув Братушкину, выпил полстакана водки. И уже собрался встать и пойти прочь, как новорожденный взял гитару: