Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

«Ты мне это когда-то говорил».

«Но я когда стихи читаю, я же об этом говорю. Анненского, например…

«А как насчет страха?»

«Я насчет бессмысленности. Слишком мал процент удачи. Машина нового государства пережевывает с хрустом…»

«У нас есть государство?»

«Я и говорю. Воровская малина под флагами демократии. Им образованная молодежь не нужна, ибо редкий случай — наши воры под покровительством иных государств».

«Но солнце всходит и заходит…»

«Надеешься, что жизнь победит, как трава из-под асфальта? А если нас превратили в сырьевой придаток Запада, если к нам везут отработанную атомную грязь… отравленная нация перестает воспроизводить себя. Нас через десять лет будет на десять миллионов меньше. И дальше по геометрической прогрессии».

«И что же теперь, ложиться, закрывать глаза?»

«Я работаю».

«Но с такой кислой миной нельзя работать!

Кого убедишь? И есть же вокруг еще божьи творенья. Птицы, деревья, пчелы… рыбы…»

«Львы. Так у Чехова?»

«Да, да! Их тоже предадим?»

«Без нас они выживут!»

«На выжженной нами земле? Сразу исчезнут. Мы что, как тот Геббельс, что, кроме себя, и жену, и малых детей отравил?»

«Всех жалко, Маша. А нас, пытающихся новое поколение образовать, еще жальче… Живем химерами, странными надеждами…»

«Но, Валя, что-то меняется! Уже пишут, что остановят поток новых учебников…»

«Старый учебник Щербы по русскому языку не переиздадут. И алгебру Киселева. А вот в Израиле именно по этому учебнику учат детей.

Потому что там государство — для себя».

«Я как историк никогда не поверю, чтобы у нас наверху не осталось ни одного, хотя бы тайного патриота. Россия и не через такие унижения и разор проходила!»

«На это надеяться — все равно что в Бога верить».

«А ты не веришь?»

«И верю, и не верю. Хоть и крестила мама. Столько пудов яда выпить…»

«Но водкой этот яд из крови не выведешь. Не пей больше».

«А я пью?»

«После таких разговоров ты начинаешь тихонько прикладываться…»

«Нету денег, Маша».

«И слава богу. И давай… давай, мой дорогой, держись… У тебя есть десяток умных, талантливых, непродажных учеников?»

«Десяток? Да уж наверно».

«Это очень много. И я думаю, у других хороших учителей России тоже найдется по десятку. Кто-то из великих говорил: достаточно десятка гениальных храбрецов… Ай-ай-ай, сзади никого нету? Я ничего не говорила! Лучше прочти мне что-нибудь».

«Дай вытру тебе слезки. Не знаю, как ты, а я тебя люблю».

Вечные эти их разговоры, часто вслух, а иной раз и молча…

Кроме «Словаря местной публики», на коем подчас разговаривают новые темные власти России, Углев собирал, правда бессистемно и лишь время от времени, словарь местного крестьянского говора. Эту затею поддержал один из лучших его выпускников, биофизик профессор Сережа Ворфоломеев, к которому несколько лет назад Углев заглянул в гости по случаю приезда в Новосибирск на конференцию учителей. Сам Сережа только что вернулся из Лондона, где читал в двух университетах лекции по экосистемам.

На квартире у Сережи вся прихожая и кабинет по стенам в несколько этажей заставлены книгами, но что это за книги? Тимирязев, изданный в начале ХХ века, Дарвин в тряпичной обложке с облупившимися бронзовыми буковками на корешке, Вернадский, Вильямс, И. Шкловский, современные издания философов России: Соловьева, Бердяева, Ильина… рефераты, монографии — метровыми слоями… и снова труды ученых: Тимофеева-Ресовского, Шредингера, Медникова… а где же художественная литература?

— Вот, — с иронической улыбкой (это у него защитная реакция) кивнул Сережа на пару полок прямо над рабочим столом. И Углев увидел томики писателей, которых в свое время прозвали «деревенщиками»: Абрамова, Астафьева, Белова, Личутина, Распутина… несколько сборничков поэтов: Рубцова, Цветаевой, Мандельштама… и снова книги певцов деревни:

«Лад», «Последний поклон», «Прощание с Матёрой»…

— У физиков еще более узок интерес, — хмыкнул Сережа.

— В каком смысле?

— Ближе к пшану, — весело сломал слово профессор. — У меня хоть Трифонов стоит.

А где же писатели, казалось бы, более близкие языком, сюжетами современному ученому? Где Аксенов, Гранин, Солженицын, черт побери?

Но поговорить не удалось: распорядок работы на конференции был очень плотный, едва успели выпить по рюмочке настойки, и Сережа отправил своего учителя по назначению на служебной машине.

Уже вернувшись в Сиречь, Углев часто задумывался, почему, в самом деле, для интеллигенции, такой изысканной, как Ворфоломеев, сегодня ближе не книги о физиках, например, или диссидентах — а ведь еще недавно!.. но — о сельской жизни. По закону маятника, после двадцатилетнего забвения, — новая мода? А не потому ли, что, если даже ты, физик, математик, родился в городе, у тебя деды и бабушки оттуда, из деревни? И когда видишь эти повести со слегка выспренними, назидательными названиями, что-то все же сладостно точит душу? И, глядя мексиканские и бразильские сериалы по ТВ с музыкой и сентиментальными страстями, вспоминаешь наших «Кубанских казаков», над которыми еще вчера смеялся, а сегодня иными глазами оцениваешь? Да, сказка, сказка, рожденная нищим советским народом, который, однако, не успел забыть общинной жизни до революции, с церковью, песнями, обрядами, с высокой нравственностью…

Недавно было так: из родного углевского села в Сиречь приехали бывшие соседи Пименовы, вернее, их старшая дочь Вера Ивановна с внуками — Эдвардом и Эмилией (да-с, такие имена!). Прежде чем Валентин Петрович поднатаскал детей по физике и литературе и помог поступить в железнодорожный техникум, земляки пожили у него неделю.

Вечерами Валентин Петрович выпытывал, волнуясь, новости о своей матери-старушке, об однокашниках, а когда с Верой Ивановной выпили привезенной ею самогонки, попросил спеть пару песен, какие пели они в детстве-юности. Вера, лицом белесая, как в муке, виновато моргала и, кроме песен Пахмутовой, ничего не могла вспомнить. И пришлось ему самому, Валентину Петровичу, затянуть и «Бродягу», и «Сронила колечко», и что-то еще.

— Ну, конечно, вы ученый, вы помните, — слегка сконфуженно объяснялась гостья.

Но разве дело в этом? Ведь и Сережа Ворфоломеев (а он Валентину Петровичу в дети годится) на прощание блеснул знанием очень хороших старинных песен… например, «За лесом солнце засияло, там черный ворон прокричал», или «В семье богатого купца росла-резвилась дочь Мария, одна лишь дочка у отца, всех красотой своей пленила», или вот еще (сам Валентин Петрович ее прежде всю не знал):