Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Согните руку. Следующий!

— Молодец! — только и молвил усталый желтолицый преподаватель, приведший в поликлинику студенток. — Ловкая. Быть вам врачом.

Да, ловкая и гибкая. А плечи крепкие, как у мальчишки. В детстве родители ее не баловали: приходилось и дрова колоть, и за скотиной ухаживать. Любую работу делает стремительно, и при этом — невинная рассеянная улыбка, как будто сию секунду только что из воды вынырнула и еще не успела разглядеть ослепивший ее мир.

И ведь мигом заарканила невозмутимого (а вернее, старающегося быть всегда невозмутимым) Никиту:

— Ты — мой герой! Ты — Шварценеггер! Ненавижу вертлявых!

И Никита при ней держался еще более каменным. Ходил медленно, держа подбородок повыше, говорил скупо. В постели с любимой, конечно, сбрасывал маску, хотя заметил: ей нравится, если и в близости он грубоват…

Дядя Леха Деев каждый раз при ее виде разбрасывал руки и давился старческим смешком, но увы, его мнение о ней осталось при нем.

Однако если вспомнить, что он вообще говорил о жизни и смерти, о том, какого рода власти царят над бренным человеком, то получится: он говорил и о женщине. Да, да, да! И если экстраполировать…

— Нет никакой такой жизни, Никитушка, где мы главные, — однажды начал, похохатывая, Алексей Иванович (он любил пофилософствовать в конце рабочего дня, когда мониторы погашены, лаборатория проветрена, сигнализация еще не включена — можно крепкий чаек попить, заваренный в стеклянном чайнике размером с валенок). — Ни здесь нету, ни в небесах, а есть, Никитушка, сон, и снится-то он не тебе или мне, а кому-то третьему, может, собаке, которая в лесу березовый сучок грызет. Когда я парился в зоне, мне казалось: я, может быть, есть сон вертухая на вышке. Но, с другой стороны, почему его жизнь не может сниться мне? То есть нету Главного. И президент такое же говно, как бомж, который сейчас спит под канализационным люком.

— Может, мы все друг другу как бы и снимся? — спросил задумчиво Никита. Ему часто такая мысль приходила. — Но кто же тогда координирует, и, самое главное, зачем мы созданы, если живем не своей как бы жизнью?

— Вот, вот! — ткнул дядя Леха в живот Никите пальцем и показал желтые, обломанные жизнью зубы, среди которых и два стальных. — Хоть до тебя и доходит как до жирафа… ты метр восемьдесят?.. ты понял.

— Метр восемьдесят два, — нехотя уточнил, поведя каменным носом, Никита, любивший во всем точность.

— Только не говори при мне больше это «как бы», гнусная бессмыслица!

«Мы с тобой как бы в кино пойдем. Я тебя как бы обожаю», — и, хмыкнув, старик продолжал: — Мы, братан, какие-то лампочки в его телевизоре. Но, клянусь косой моей жены, это еще самый щадящий вариант, вроде статьи номер сто один — «Принудительное лечение в психушке», часть третья, «при постоянном наблюдении». С отбором всего острого и с временным лишением пуговиц… — Старик снова захихикал-закашлял, вскинув руку и играя пальцами, словно пытаясь ухватиться за что-то над головой. — А вот зачем он дразнит нас бабами, башлями, вещдоками, говоря ментовским языком — зачем провоцирует? Чего хочет? — и убежденно добавил: — Вся эта жизнь — сплошная провокация. И если сам хочешь что-то понять, делай, как он.

Проверяй каблуком каждый шаг, тычь палкой в кусты, — и позевывая, что, кстати, не должно вводить в заблуждение слушающего (маскировка важнейшей мысли!): — Вся наша беда, Никитушка: мы жизнь пускаем на самотек… один водку пьет, другой до одури работает… я вот — веришь? — мог за день гениальную картину в масле замахорить!.. а ей надо вопросы, вопросы задавать, круглые сутки, не гася света, вроде следователя… Иначе твоя гениальность, если из космоса глянуть, копейки не стоит! Хи-хи-хи-кхи!..

Да, да, да! Никита упустил ее.

Он и в Вычислительном центре трудился с утра до сумерек, и дома, бывало, среди ночи на компьютере «Пентиум-4», отрабатывая случайный договор. Хотя на кого работал? На нее и работал, все деньги, все подарки — ей…

После трехдневного отсутствия она позвонила на сотовый телефон Никиты, сказала, что заедет к нему, если он позволит, минут на десять со своим другом («Так получилось…»), чтобы забрать свои вещи.

Сказала она это совершенно спокойным голосом, даже бесцветным.

Обычно у нее — голосок ангельский, быстрый, меняющийся от слова к слову по тону. Случалось, поднимала в течение одной фразы ноту голоса вверх чуть ли не на октаву, а потом опускала и снова поднимала — раза два-три. Этакими волнами. «Ну, МИ-Илый мой, ну, почеМУ же ты не КУ-Ушаешь?»

А сегодня — холодно проговорила, как робот в женской одежде.

— Заеду заберу.

Никита, конечно, не мог ответить: нет. Ответил:

— Заезжайте. — Наверное, получилось очень сухо.

А как он мог ответить, если она исчезла, не сказав ни слова, на целых трое суток. Правда, уходя, соврала (а может, и нет), что у нее ночное дежурство в больнице, и, когда не пришла на следующий день и Никита позвонил в ординаторскую, ему ответили, что она ушла домой.

Но домой она не явилась. И на сотовый не звонила.

На следующий день Никита снова позвонил, и ему пообещали ее позвать, но затем чужой женский голос сообщил, что она на обходе и что сама потом прояснит ситуацию. Какие-то ужасные, холодные слова. «Прояснит ситуацию».

Никита понял, что жены у него нет. И более не звонил.

И тогда она сама позвонила и приехала с этим майором. Правда, ее новый друг не был в милицейской форме, одет стандартно для зрелого мужчины: зимняя шапка, пуховик цвета золы, глаженые брюки и тяжелые чищеные ботинки.

Сразу видно — мент. Рыжие усики дергаются, как у мышки.

А она вошла с улыбкой, как бы даже с виноватой улыбкой, и первые слова были:

— Ну не сердись… я к тебе отношусь очень нежно… я боролась с собой, вот Андрюша подтвердит… но это… — открыв крашеный ротик, она покачала головой, давая понять, что не найдет слов, — какое-то безумие. Я возьму пока кое-что, а потом остальное. — безо всякого перехода, быстро, делово, она открыла шкаф и стала складывать своим вещи в огромный, едва ли не метр на метр, полиэтиленовый пакет, развернутый и разинутый перед нею ее офицером милиции.

Кстати, тогда она и попросила их познакомиться. И ее теперешний муж сам представился как майор из УБОПа или УБЭПа. Андрей Николаевич.

Фамилия — то ли Гуров, то ли Егоров… к черту! Вычеркнем вон из памяти! Прежде не знали и теперь не помним!

Накидав в пакет свои кофты, блузки, юбки, жемчуг, цепочки, она глянула на истерзанную постель Никиты:

— Тебе что-нибудь погладить?

— Н-нет, — простонал Никита, глядя в окно. Только б не заплакать.

Или не захохотать. Странное, разрывающее чувство. Он старательно вскинул подбородок.

— Постель я из стирки заберу, привезу. Теперь вот что. Ты нынче сильно потратился…