Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Да, есть идея. Наверное, лицо мое ожило.

— Ты чего-то хочешь? — чуткая Аня, разведя полы халатика, повела крутой грудью, как новая машина фарами. — Потом… — буркнул я и поднялся. — Когда будем праздновать покупку. — О!.. — запела женщина. — Все стало вокруг голубым и зеленым!.. Я видел, в музыкальном магазине на улице Робеспьера висят ленинградские, кажется, инструменты. И хорошо, если Аня будет свидетелем моего посещения этого магазина. — Но мне надо одеться!.. — волновалась она. Метнулась к зеркалам трюмо. — Без меня не смей, рома!..

Когда мы вышли из дома, я оглянулся — так и есть, вот еще свидетели. За нами шли два похожих аккуратных паренька, в кожаных куртках, но глаженых брючках, в милицейских крепких ботинках. Неужто всю ночь караулили? Или сменили караул? Ну, пусть, пусть убедятся, что скрипки у меня нет, и я иду покупать. — Ой!.. — удивилась Аня, увидев, что я взял с собой старый пустой футляр. — А егото зачем? С новым футляром, небось, продают? — Не всегда, — сквозь зубы ответил я. Наблюдательная у меня подруга. Давно не был в этом магазине. Он стал куда богаче. Лампы светили золотым светом на скрипочки, возлегшие на черном бархате под стеклом, и на прислоненные к стене контрабас и виолончель. Я глянул на бирки и присвистнул — работа не наша, из самой Италии. Боже мой!.. Да для кого их привезли в забытый богом город? — Берем? — выдохнула Аня. Она видела, как я потер лоб и щеку, вечная привычка, когда волнуюсь. — Или дорого? Скрипочки легкие и сочные на вид (другого слова не подберу,) не то что моя обшарпанная, купленная когда-то в советской комиссионке. На одну из этих, сияющих медовым лаком, у меня, пожалуй, хватило бы денег, но не покупать же я сюда пришел, а устроить маленькое представление. Да и нельзя, нельзя (вдруг меня в жар бросило!) за дьявольские деньги святой инструмент приобретать… это действительно получится как в страшных снах моих — душу дьяволу заложил? — Видишь ли, это альты, — наконец, я нашелся, что сказать. — Тоже скрипки, но у них строй сдвинут на квинту. — Я это понимаю, но ты что, на таких не умеешь?! — Я могу на любой. Но мне-то нужен не альт. Если я привык петь теноровые партии, а мне говорят — давай баритоном. Я, может, и спою… — Я заглянул за колонну, увитую разноцветными лампочками, — наши соглядатаи торчали неподалеку, разинув рты, уставясь на духовые инструменты, как на клубки мерцающих питонов.

Мы вышли из магазина, и я, наконец, сообразил, что мне нужно сделать. — На телеграф!.. Сестре позвоню, в «ящик». Может, в их городе есть? А что, сгоняю на автобусе?.. Да и маму с отцом давно не видел.

— Мама — это святое… — разочарованно согласилась Аня. Не хотелось ей отпускать меня. Сквозь гул междугороднего телефона я услышал вечно кричащий голосок сестры: — Проснулся!.. вспомнил!.. Приезжай, а то скоро вымрем тут все… будешь по фотографиям только с нами разговаривать, как ясновидец… Когда? Я прямо сейчас звоню на КП, заказываю пропуск… у меня там Таня Кустова подруга, она сделает. Запомни — Кустова!

Аня взялась меня, конечно, проводить до автовокзала. И когда мы уже стояли возле урчащего «Икаруса», на боку которого было написано красивыми буквами «Железоград», а поверху мелом — «Ракетоград», она вдруг всхлипнула: — Дел тукэ пай щиб!.. — Это у цыган ругательство… что-то вроде «чтоб тебя стошнило!» — Ты теперь не скоро приедешь? — Боже мой, всего одну ночь провели вместе, и уже такие страсти. А как, наверное, ждет меня, пугается и мучается Наташа в инфекционном отделении БСМП?.. Я обнял горячую лже-цыганку в красном платк и через два часа въехал в неизвестный мне, прежде закрытый, а ныне посещаемый даже американскими сенаторами городок — так мне объяснил случайный попутчик с комической загнутой вверх бородкой…

Улица Королева, дом семь. Четырехэтажный, выкрашенный в желтый цвет (как многие дома в Питере, или как дома в нашем городе, построенные когда-то пленными японцами). Квартира два. Тоже на первом этаже. Что-то нам всем, Сабановым, первые этажи достаются. Чтобы не отрывались от земли? А то все рвемся в космос (муж сестры с его ракетами и брат-скрипач)…

Первой меня увидела мать — она, видимо, уже прослышала о возможном приезде сына и стояла в подъезде, тоненькая, в старой болоньевой куртке, как девочка, вышедшая на свидание. Рядом с ней сутулилась такая же старушонка, они о чемто говорили — я успел услышать слова «стиральный порошок» и «Ельцин». — Андрей!.. — Мама припала ко мне. Губами искала мои губы. Боже, после крашеных губ Ани чисты ли мои?.. — Похудел-то как! Войдя в дом, обнялся и с сестрой Еленой, раздобревшей невероятно (такой была некогда наша бабуля), и с белобрысой ее дочуркой лет пяти, которую еще не видел, и подмигнул сыну-пузану, стоящему как Ленин на броневике, в коляске. — Нашей старшей-то нету в городе… учится на менеджера в Англии, — похвасталась сестра. — А этих родили из страха.

Я пожал короткую сильную руку ее мужу, добродушному физику Диме (у него кривая улыбка, как запятая) и с легким испугом открыл дверь комнаты, куда мне показали глазами мои родные. Там в кресле, раскинув колени, сидел отец и важно листал многостраничную газету. Знал же, что приехал, но не вышел, выдерживая характер.

Боже, как он постарел!.. Лысый, в синих струйках вен, какой-то маленький, мослы плечей блестят, бровки торчат как колоски ячменя… На отце блеклая синяя майка и старые милицейские штаны. Босые ноги в пованивающих тапках. Медленно поднял на меня глаза, синие, круглые, как у ребенка. И я словно услышал скрипочку Моцарта (Es-Dur KV 364, fur Violine, Viola und Orchester, 2. Andante), ту волшебную мелодию отпевания…

— Что долго не был? — почти твердо произнес старик. Только показалось, язык у него теперь стал толще, с трудом ходит во рту. — С демократами митингуешь? — Он кивнул на телевизор. — Я тебя вроде видел в толпе. Просрали СССР… а теперь ищете защитников? Мать из-за моей спины мягко остановила его: — Ну, сколько же можно о политике?.. Он музыкант. Он со скрипкой приехал, он нам сейчас песни сыграет… Нина из своего магазина дубленку ему принесла… сейчас будут мерить…

— Женщинам — выйти прочь! Дайте мужикам поговорить. — И когда мать выскользнула из комнаты, отец поднялся столбиком, подтянул брюки выше живота, выпирающего, как засунутый под одежду воздушный шарик, и угрюмо заиграл скулами, став опять немного похожим на Бетховена. — За встречу-то дернем? Купил бы. Сижу как гэ-кэ-чэ-пист в «Матросской тишине».

Увидев, что я собрался в магазин, мама охнула, а сестра поймала меня за рукав, горячо зашептала:

— Ему нельзя… нельзя… только-только говорить начал…

Но из спальни донесся зычный рев отца:

— Я здор-ров, здор-ров! И требую, понимашь…

Мы сели обедать и налили старику одну рюмку, он ее быстро, как воду, выпил и с горделивой ухмылкой обвел всех взглядом. Мол, смотрите, каков я, рано хороните. Щекастый Дима пожал плечами, сестра, вздохнув, отвернулась, мама затрепетала, как травинка: