Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Налей мне больше!.. чтобы ему меньше осталось.

Но не успел улыбающийся отец поднять кривыми неловкими пальцами вторую рюмочку, как вдруг его глаза закатились, он обмяк и повалился мимо стола мне на колени. Господи, да что с ним? Разыгрывает?

— Он умер?.. — зарыдала мать. — Умер?..

Я поднял отца на руки — мне помог Дима — мы, роняя задами стулья, перенесли старика в спальню и положили на заправленную кровать. Я схватил его за запястье. Оно было мокрым. А пульс оказался таким частым — как тремоло балалайки — что я испугался. Я не знал, что пульс может быть подобным.

— «Скорую»? — я метнулся к сестре, которая задумчиво сидела в большой комнате возле телефона. — Почему не звонишь?

— У него — пьяный обморок. Очнется часа через три. Если очнется. — И пояснила. — Печень ни к черту. Я даже деньги предлагала — врачи отказались под капельницу класть… Говорят, не дай бог еще умрет…

Мать тихо выла, закрыв глаза рукой. И стыдно ей было за старика, и жалко было его… А я не знал куда деться — ведь это я, приехав наконец-то к родным, спровоцировал всех выпить водки.

Время от времени то Дима, то я мяли руку старика. Пульс терялся, уходил, снова возвращался как трассирующая очередь в темноте…

Так все и просидели допоздна, пока отец не очнулся. — Таня?.. — еле слышно позвал он жену.

Мама метнулась к нему, потом к холодильнику, налила в стакан кефиру и — снова в спальню:

— Миленький, вот… вот…

Он что-то невнятно бормотал, булькал питьем, хныкал. И когда мы поняли — беда миновала — все вспомнили, что так и не поели. И сели ужинать. И мы с Димой хватили по полному стакану водки — «чтобы меньше ему досталось». Впрочем, на меня она подействовала не сильнее воды.

Дима рассказывал, что на их на комбинате каждый день крутятся газетчики, тележурналисты, экологические комиссии, расспрашивают рабочих, измеряют вокруг и ниже по реке радиацию.

— Все стали грамотные…Ну, конечно, она есть… Оружейный плутоний-то мы делали? Не конфетами же боевые ракеты начинять? Но в принципе все тут здоровы… рыба в нашем озере не светится… — Он достал из шкафа прибор величиной с крохотный томик Пушкина, называется «Белла». — Вот, можешь включить… Видишь — пять-шесть микрорентген…

— Перестань, Дмитрий! — резко оборвала его моя сестра. — Сами себя успокаиваем. Он же только… бета-лучи фиксирует… Андрюша, сыграл бы, как когда-то!

— Да ну! — Я пренебрежительно махнул рукой в сторону пустого футляра. — Визгливая штука… пусть папа поспит.

— Да он сам как-то сказал — давно не слышали игру Андрея.

— А!.. — Не могу же я объяснить, что у меня с собой скрипки-то и нет.

— Ну, как хочешь, — обиделась сестра. — А что же таскаешь?

— Чтобы не украли.

— Это правильно, — согласилась мама. — Сейчас сплошная преступность, сплошная… Но у нас тут меньше. Хочешь — переезжай… Я думаю, найдутся желающие обменяться на город…

Я покачал головой.

— Совсем стал чужой… — смотрела на меня исподлобья сестра. — Холодный, как сосулька.

— Как сталактит в пещере. Как змея, — добавил я. Она меня всегда любила… Когда-то, безгрешно обнявшись, спали на сеновале. У нее уже грудки были, как у молодой женщины… Но сегодня — хоть плачь… Как я могу поведать, что со мною творится? И решил, видя встревоженные глаза родных, рассказать о том, да не о том. Если со мной что произойдет, потом вспомнят, поймут…

— Знаете, был такой скрипач в Италии — Джузеппе Тартини. Однажды, это случилось в 1713 году, ему приснилось, что он продал душу дьяволу. И в своих записках пишет: «Зато черт исполнял любое мое желание. Я даже решил дать ему мою скрипку, посмотреть, сумеет ли он сыграть на ней. И вдруг услышал прелестную сонату, исполненную столь искусно, что у меня от восхищения перехватило горло… Я проснулся и схватил инструмент, чтобы попытаться вспомнить, что слышал… Да, сочинение, которое вы теперь знаете под названием „Трели дьявола“ — мое лучшее сочинение, но можете ли вы поверить, что оно отличается от того, что я слышал, как сырая земля от сверкающего неба?..» Мама, Лена… — продолжал я. — Дима. Вся наша беда, что в жизни у нас не то что нет Бога — нет даже дьявола! А есть мелкие убивцы, чиновники и менты.

— Это ты к чему? — нахмурилась сестра. — И вообще странно слышать от тебя вульгарные слова. Милиция нужна.

— Нужна, — кивнул я. — А когда Вивальди служил священником… однажды, придумав мелодию, оставил алтарь, ушел в ризницу… и только записав ноты, вернулся. На него донесли инквизиторам, однако те, считая его талантливым музыкантом, то-есть сумасшедшим, просто запретили служить мессу. Но не повесили, не сожгли. Но чтобы власть поняла, что ты достоин считаться сумасшедшим, надо быть очень талантливым. А наш век серенький, как крыса с длинным хвостом…

Мать всхлипнула, тронула меня за руку:

— Ты чем-то заболел?..

— Прости… — я обнял ее. — Нет, нет, меня не обидят… я очень, очень талантливый. И это вы мне дали…

Сестра хмыкнула:

— И хвастунишкой стал. Раньше был скромнее… — И погрозила Диме. — Больше не наливай. И сам не пей, хотя… все твои секреты давно уже проданы американцам начальниками…

Слава богу, начался бессмысленный современный разговор…

Утром я отозвал Лену в сторону, тихо попросил: — Можешь сделать одну вещь?

— Так и знала, не просто приехал… — желчно заключила сестра. — Всю жизнь скрытный, как хорек… Тебе что, канифоли купить? Помню, умолял достать для смычка. Сейчас всего как грязи. Тебе килограмм? — Нет. Мне не канифоли… Мне, Лена, нужен чек… Как будто бы я купил в вашем городе… скрипку.

— Зачем? Ты же свою не на свалке нашел? — Можешь сделать чек на сто сорок семь миллионов старыми? — упрямо наступал я, стараясь улыбаться. — Не пугайся, бумага ни в какие инстанции не пойдет… хочу разыграть приятеля. — Так тебе «липа» нужна? No problem… Я вернулся из закрытого города в свой, прижимая к груди футляр из-под скрипки, словно в нем и вправду покоится драгоценный инструмент. Для весу положил внутрь завернутую в газеты пустую бутыль 0, 75 из-под вина — сделал это в ванной у родных. Если за мной продолжают следить, должны поверить — ездил не зря. Справка лежит в кармане пиджака. Деньги — во внутреннем кармане меховой куртки, которую мне подарила сестра. Хорошая Лена, умная… Я спокоен за своих стариков, коли они живут у нее. Но не подумайте, что я всю жизнь такой равнодушный, бесполезный для них… Раньше со своей зарплаты если не каждый месяц, то через месяц я посылал часть денег матери и сестре с ее детьми, но все мечтал приехать, что называется, на белом коне — лауреатом какого-нибудь венского или парижского конкурса… Но чем далее в жизни, тем становился я ниже ростом в своих глазах, а ведь то, каким тебя видят люди, зависит прежде всего именно от того, каким ты видишь сам себя. Да что объяснять, вы и так поняли: я гибну… Единственное, что я не мог не сделать, — перебросил телеграфом деньги (свои, российские) из Железограда Лии Орловой… Прости, Володя.