Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

На автовокзале никто меня, к великой радости, не встречал — ни Ани не было здесь, ни соглядатаев маминских. Да ведь и автобусов по этому маршруту бегает шесть или семь за день, все не проконтролируешь. Особенно в сумерках — я нарочно приехал под вечер. Юркнул в троллейбус, в Студенческом пересел на 38-й автобус и в лесу, возле больницы, сошел. Теперь надо срочно переложить из хранящегося в ординаторской чемодана скрипку в футляр — и у нас с Наташей с этой секунды появятся свободные большие деньги. И мы сможем исчезнуть из города. Я гибну, но я счастлив… Инфекционный корпус темнеет в глубине двора. Светится окно приемного покоя. Я, оглядываясь, зашел — за столиком сидела в очках, слегка откинувшись, читая книжку, толстая бабка, похожая надменностью лица на старого генерала на пенсии.

— Нина у себя?

— Шастина? — Дежурная очень строго поверх очков глянула на меня. — У ей сегодня отгул.

— Ой, ой! (Я же не знаю, где она живет. Да и не нужна она мне сама — мне нужен мой чемоданчик.) Уважаемая товарищ дежурная, мне бы чемоданчик свой забрать… — Какой ишо чемоданчик? — Чемоданчик… в ординаторской… в шкафчике слева, где халаты висят. — Без врачей никуда не впуш-шу. — Так там одежда моя… скрипка… (Ах, зря я про скрипку!) — Вона же у тебя скрипка… — резонно кивнула бабуля на мой желтый футляр. Идиот. Не так повел разговор. А как надо? Я погладил лоб и щеку. Что же, что сказать? — Мы на ремонт отдавали… — пробормотал я. — Там струна была лопнутая… Сейчас же не те струны, что раньше… — Да-а, нынче многое не то… — И вдруг бабуля смягчилась. Оглядела меня еще раз и, видимо, решила: музыкант не может причинить вреда больнице. — Ну, можешь пройти. Там Юрка, медбрат. Ежли отдаст, забирай… Действительно, в ординаторской перед работающим телевизором на коврике сидел в позе лотоса молодой стриженый наголо человек с блаженной улыбкой, с замкнутыми глазами. — Простите… — обратился я к нему. — Тут где-то чемоданчик мой… наверно, Нина говорила. Заберу?

Продолжая улыбаться, медбрат приоткрыл один глаз.

— Что? Ради бога.

Я сунулся в шкафчик — кажется, туда мы сунули мои вещи. В шкафчике висели два белых халата, на дне валялись старые женские туфли, но чемодана не было. Не было его и под столом, и в углу, за плоской кушеткой. Наверное, унесла домой. Придется идти к Нине, черт ее побери…

— Спирт пьешь? — спросил йог, он снова был с закрытыми глазами. — Есть такое неосознанное желание?

— Нет. Как тут моя сестренка в третьей палате? Пройти можно?

— Такая миленькая? Увы, желтуха. Да и дизентерию подхватила. Пожалей себя. Бедная моя красавица!.. Если загляну — бросится рыдая на шею: «Забери меня отсюда!» А куда я ее заберу?.. Может, на поезд купить билеты, на какой-нибудь проходящий после полуночи? Незаметно отсюда на вокзал, как говорится, под покровом темноты? Но и в железнодорожных кассах ныне спрашивают документы. У Нины поклянчить какое-нибудь старое удостоверение? А как объяснить, зачем оно мне? Разве что выкрасть? Придется так и так идти к ней. Ишь, как в сказке, у царя Кощея… жизнь моя в иголке, иголка в яйце, яйцо в сундуке на горе.

— Вы не помните адреса Нины? — спросил я у парня.

Медбрат на полу открыл оба глаза:

— Здорово. А говоришь, что знаешь ее?

— Мы встречались у друзей.

— Лесная, семь, восемь. Запомнить легко. Многие помнят ее адрес, многие, — он снова закрыл глаза, блаженно улыбаясь. — Хорошая женщина, хорошая, любит это дело. И главное — верующая.

Я вышел из ворот больницы, автобуса не было видно. Надо дождаться ночи, чтобы не привести «хвост» к Нине. Иначе найдут через нее и Наташку… Забрел в осенний березняк, разжег крохотный костер в логу, возле черных выворотней. Надо как можно попозже, ближе к полуночи прийти к Нине. Вдруг на мою радость к этому времени у нее окажется в постели какой-нибудь хахаль — ей придется просто выдать через полуоткрытую дверь мой чемодан.

А может, в поезде без документов можно обойтись? Хорошо заплатить проводнице — вдруг устроит и меня, и Наташеньку в какое-нибудь пустующее купе? Боже, как я соскучился по ней… как же ей тоскливо и страшно в угрюмом инфекционном корпусе. Да еще, негодяи, подзаразили в столовой…

Но сейчас главное — вызволить скрипку.

Около одиннадцати ночи я увидел свет фар и малиновые огоньки возле больницы — подъехал и развернулся автобус. Я быстро затоптал ботинком угольки и, выбегая на шоссе, замахал руками. И уже на ходу автобуса запрыгнул в открытые двери. Поднявшись, среди пустых сидений привычно огляделся — все в порядке, здесь я — единственный пассажир.

Мне показалось, что я вошел в церковь — в сумеречной квартирке Нины горели разноцветные свечи, пахло то ли ладаном, то ли подожженными ароматическими травами, на полках и на столе в кувшинах теснились засохшие черные цветы, и тускло поблескивали по стенам пять-шесть русских икон и кресты разной формы и размеров… Шопен, Шопен, траурный марш: там-та-та-там.

Нина открыла дверь, как только я позвонил, — словно стояла возле порога и ждала: — Наконец-то. — Впрочем, она точно так же прошептала, когда мы с ней впервые упали на диван у меня дома.

Она уже была одета ко сну, в черной кружевной ночной рубашке, лицо и без того бледное показалось мне совершенно белым, словно молодая женщина больна. Может быть, у нее не отгул, а что-то серьезней?

Я сразу отстранился — как бы из-за того, что мне показалось, что я на что-то наступил… сел на стул. Поправил на краю стола глиняный горшок с поникшим, но источающим сладкий запах растением…

Как же спросить про чемодан? Сразу — неловко. А вдруг она сдала его куданибудь на хранение? Смотрит же телевизор, там все герои вечно прячут чтонибудь на вокзалах и аэропортах, и вообще мне кажется в последнее время: мы в России начинаем жить по навязанным сюжетам, говорить навязанными бесстыдными фразами, вроде: «Ты под душ?» или «Тебе мартини?» Впрочем, сегодня Нина молчала. Встала передо мной, сидящим, и пристально стала смотреть мне в глаза.