Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

И опять-таки выручила Соната, — порывшись в ридикюле, она извлекла оттуда мятый червонец, отложенный, может, на «черный» день; Ауримас возмутился.

— Я прошу… — умоляюще произнесла Соната. — Не все ли равно. Могу и я один раз… Почему всегда только ты… мне даже совестно…

— Почему совестно?

— Оба мы студенты.. Ну же!..

Ауримас пожал плечами и ничего не ответил — в конце концов, не все ли равно, кто берет билеты на танцы, они с Сонатой друзья, а у друзей… Он подождал, пока Соната причешется перед большим зеркалом в вестибюле, и, чуть поотстав, как подобает галантному кавалеру, провел ее в зал; навстречу выплыла мелодия английского вальса.

Возвращались поздно («Ай, — пискнула Соната, — и влетит же нам с тобой!»), и не домой, откуда уходили, а прямиком в гостиницу, где в распоряжении родителей Сонаты имелся (для служебных нужд) целый двухкомнатный номер; в гостиной еще горел свет. Это они заметили с улицы, проходя под окнами; Ауримас нахмурил лоб, как обычно размышляя, как быть дальше; Соната, напротив, выглядела беззаботной и веселой — она знала, что с Ауримасом можно задерживаться сколько угодно, с Ауримасом мама позволяет, потому что Ауримас…

— А, и молодежь уже здесь! — всплеснула руками Лейшене и в то же время откинула назад пышные вьющиеся волосы — совсем так же, как это делала Соната; и оголенные руки, четко обозначившись на черном фоне бархатной безрукавки, как и у Сонаты, были округлыми и женственно сдобными; все в ней так напоминало Сонату — и руки, и лицо, и грудь; Лейшене, разумеется, была крупнее, оттого выглядела и более броско; и ноги ее, изящные, точеные, тоже были покрупнее, чем у дочери; они покоились, удобно вытянутые, в кресле около круглого столика, где валялась целая связка ключей. — Может, нам скажут, где в наше время люди блуждают до полуночи?

— Мы гуляли, — поспешил ответить Ауримас. Он знал, что Сонате меньше попадет, если говорить будет он, а не она; что касается Сонаты, тут мать была твердо убеждена, что та чересчур юна и не знает жизни (а он, Ауримас, стало быть, знает); отец, которого Ауримас заметил только теперь, когда осмотрелся, ежился в широком кресле у двери и угрюмо (или напыщенно, трудно разобрать) смотрел в пол; он был в черном выходном костюме с платочком в кармашке пиджака; Лейшисы-старшие выглядели так, будто только что вернулись со скучного собрания.

— Гуляли… да ведь дождик… гуляли они…

Лейшис был не слишком речист; создавалось даже впечатление, что разговаривать он поленивается; это относилось, впрочем, и к остальным занятиям; и к мыслительному процессу; Ауримас частенько видел его около портье — Лейшис посиживал на стуле и подозрительно поглядывал сквозь стеклянную гостиничную дверь на снующих взад-вперед постояльцев, — иногда он напоминал уходящим, что надо оставлять ключ; на его лице — розовом, круглом, тщательно выбритом, словно было написано: боюсь шелохнуться, как бы не переутомиться; это подтверждал и взгляд, и скептическая, скорбная улыбка непонятого мудреца.

— Никакого дождика, папа, — оживилась Соната. — Давно кончился.

— Как это — кончился, вон какие мокрые, — Лейшис уставился на нас, и это кое что да значило; глазки его недобро сверкнули в электрическом свете. — А если воспаление легких схватите или там… плеврит… мало ли…

Ауримасу все это было не в диковинку — и «мало ли», и «плеврит»; он прекрасно знал, что для Лейшиса не было слова страшнее плеврита, поскольку однажды у него кололо в боку и врачи сказали, что вполне возможно — плеврит, сухой или мокрый, — надо обследоваться; жена, однако же, утверждала, что колотье в боку — от долгого лежания в постели по утрам (сама она вставала по-деревенски — с петухами) и от слишком холодного пива; а то и просто от лени или от мнительности, — ведь он считает, что у нее нет других дел, кроме как скалить зубы с молодыми постояльцами гостиницы или с сотрудниками; Ауримас в эти дела не вмешивался; с него и Сонаты было достаточно.

— Мы же не старики… — бойко ответила Соната и кинула на стол сумочку; настроение у нее было хоть куда, и было ясно, что отцовские упреки не омрачат ей жизни. — А это что? — она изумленно воззрилась на коробку конфет рядом со связкой ключей, прямо посередине столика. — Гости, да, мам? Из Вильнюса?

— Соната… — Ауримас пожал плечами.

— А что?

— Перестань! — Лейшене сразу же метнула взгляд на мужа и хлопнула ладонью по столику; ключи подпрыгнули кверху. — Сколько можно!

— Да мало ли…

— На сегодня хватит, — повторила она более спокойно и взглянула на Ауримаса; глаза у нее тоже были зеленые, как и у Сонаты, только чуть позлее и не такие бойкие. — Прекрати. Давайте поужинаем.

Она встала и нажала розовую кнопку около двери; жест этой вытянутой к стене руки снова напомнил Ауримасу Сонату — по-спортивному подтянутую и бодрую, настороженную, как готовая к прыжку лосиха; снедаемый ревностью, измученный плевритом Лейшис, при своем напыщенном выражении лица унтер-офицера сметоновской [17] Буржуазной. армии, рядом с ней и впрямь смахивал на пожилого швейцара гостиницы.

— Пожалуйста, товарищ директор! — Словно из-под земли выросла молодая, цветущая буфетчица; ее щеки были румяны, грудь с трудом умещалась в блузке; она, как и Соната, бросила взгляд на шоколадный набор.

— Что у нас сегодня на ужин?

— Карбонады, фасоль, кофе…

— Икра есть?

— Поищем.

— Сардины? Или шпроты?

— Я посмотрю, товарищ директор.

— И, будьте любезны, масло, булочки… Отбивные — тоже, но, пожалуйста, поскорей… Теплые?

— Горячие… ведь мы для правительственного номера, знаете…

— Знаю, знаю. Принеси. И еще… — Лейшене заколебалась. — Нет, не надо. Хватит пива. Слышишь, — она хлопнула мужа ладонью по плечу, — пива дадут. Детям — ни капли.

— Ауримасу можно, — заступилась за друга Соната.

— Ты разрешаешь? — Лейшене ухмыльнулась. — Ну, с твоего разрешения…

— Ах, мамочка, не придирайся, — Соната надула губы. — Я знаю, что говорю: сегодня Ауримасу можно. Сегодня он заслужил.

— На танцах? Мне говорили.

— Быстро тебе докладывают, мамочка.

— А как же — ведь самим вам некогда даже зайти и предупредить!..

— Мы хотели, но… — Соната как бы невзначай покосилась на коробку, лежащую на столике; Лейшене покраснела; это делало ее еще более моложавой.

— Вот как! Когда-нибудь еще мы с тобой об этом…

— Он был на собрании, мама, — Ауримас. Там его ругали, ты понимаешь!

— Ругали? — Лейшене пожала плечами. — И за что же? Разве он директор гостиницы? Материально ответственное лицо?.. — она повернулась к мужу. — Или завскладом?

— Ауримас — писатель, мама. А писательская доля, сама знаешь…

Конечно, Соната говорила с чужих слов — услышала где-нибудь в коридоре, в перерыве между лекциями, а то и на танцах; Ауримас — тот избегал слова «писатель»; непривычно звучало оно в устах Сонаты, и все же Ауримаса оно не покоробило; он даже был благодарен ей за крохи внимания к тому, что сейчас было так важно для него; Соната определенно менялась.