Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

Он налил себе пива, шампанское все же оставил жене.

— Ауримас такое не сделает, — уверенно проговорила Соната.

— Скажешь… участь людская…

— Ауримас — не сделает! — Соната взглянула на отца с упреком. — Для чего же тогда вы?

Лейшисы невольно переглянулись — впервые за весь нынешний вечер.

— Мы? — Лейшене медленно поставила на стол бокал с шампанским, который только что наполнила сама. — Мы, Соната?

— Ведь вы нам поможете, правда? Вы обещаете нам помочь? — в глазах у Сонаты вспыхнули зеленые искорки; Ауримас словно окаменел. — Ну, пока Ауримас… пока мы учимся… Ведь и вы не меньше заинтересованы, чтобы ваша дочь была счастлива, и когда у родителей такие возможности, такое положение…

Ого! Вот так Соната! Ауримас густо покраснел и со стуком положил вилку и нож; узнаю! Я узнаю тебя, Соната, и смелая же ты, твоя смелость даже страшит меня; не оттого ли иногда я задумываюсь, какой же ты станешь лет этак через двадцать или больше; хотя достаточно и того, что есть сейчас; эх, если бы…

Если бы сгинуть, раствориться; ничего не скажешь, приперли к стенке… ничего подобного никогда…

Выручила Лейшене.

— Что за рассуждения, доченька, — она изумленно взглянула на Сонату, точно видела ее впервые в жизни. — Сразу видно, рано тебя выпустили из гимназии. Еще бы — в шестнадцать лет! Лучше расскажи, как твои успехи в учебе. Был коллоквиум по анатомии? Говорят, в этом году в анатомичке…

Ауримас облегченно вздохнул: наконец-то! Наконец-то заговорили о другом! Соната, не слишком довольная этим, что-то невнятно буркнула насчет коллоквиума и зачем-то добавила, что у них на курсе совсем нет красивых молодых людей, а самый симпатичный — руководитель практических работ по патанатомии Швегжда; она болтала про патанатома Швегжду и краем глаза косилась на Ауримаса — как он отнесется к ее рассказу; Ауримас пил кофе. Ему было обидно, что он не пошел домой — раньше, пока не стемнело, теперь ему придется оставаться здесь, у Лейшисов, комкать эту дурацкую салфетку и слушать не менее дурацкие речи; знавал, значит, одного… Чижаускас фамилия… А Глуосниса, часом, не слыхивал, некоего, значит, Глуосниса. Хватит с меня, поняли? и радостей, и печалей — всего на свете; на сегодня хватит, и даже слишком. Он встал и поблагодарил за ужин.

Соната вопросительно посмотрела на мать, этот взгляд для Ауримаса тоже был не новость.

— Пятьдесят восьмой, — сказала Лейшене.

— Тридцать девятый лучше.

— В тридцать девятом управляющий трестом.

— А в четырнадцатом?

— Инспектор из Москвы. Веди в пятьдесят восьмой. Или нет, обожди… в этот, около правительственного… хотя, может, сегодня… Так появляться… Ну, тогда уж…

— Я сама, сама! — засуетилась Соната и схватила со столика ключи. — Там все в порядке?

— Убрано, убрано… постель свежая… ночевала оперная солистка из Вильнюса… Если попахивает самую малость духами «Красный мак», не взыщи, Ауримас…

— Духами? — Соната наморщила нос. — Духами оперной солистки…

— Проветривали целый день, дурочка ты, — свысока улыбнулась Лейшене. — Веди, веди… скоро час ночи…

Соната схватила Ауримаса за руку и едва ли не силком потащила на второй этаж. Она опять повеселела, как всегда, когда они оставались вдвоем, ей нравилось, что она может сама, без чьей-либо помощи, услужить Ауримасу; она тут же распахнула настежь окно, перестелила постель, взбила подушки, на которых красовались новые наволочки; управившись с этим занятием, она протянула руки Ауримасу.

— Спокойной ночи, — сказал Ауримас, в мыслях своих он был далеко.

— И только? — спросила она.

— Что?

— Я думала, мы поговорим… Вот видишь, взяла и сказала маме все… пусть не думает, что от нас так легко избавиться… тем более что она может… есть на что…

— Ах, потом, Соната, — вздохнул Ауримас; он вдруг почувствовал себя безмерно усталым. — Неужели тебе ни до чего больше дела нет, только бы…

— Как — ни до чего, — возразила она и подарила ему лучезарную, манящую улыбку. — Например, меня интересует, кто поцелует меня на ночь.

— Патанатом Швегжда, — ответил Ауримас. — Самый симпатичный у вас. А то и Даубарас…

Соната сняла свои руки с его плеч и потрясенно отпрянула.

— Даубарас! — повторила она. — Ты говоришь — Даубарас? А почему бы и нет… он, между прочим, очень даже ничего…

Она повернулась и ушла, оскорбленная; да еще дверью хлопнула; по коридору прокатилось эхо.

Ауримас немного постоял, выжидая, когда смолкнет эхо, потом зачем-то глянул в зеркало, где чуть наклонно отражалась вся комната — кровать, письменный стол, абажуры, — по-стариковски сдвинул брови и тоже вышел в коридор.

Откровенно говоря, так бывало часто — мы гуляли или допоздна пропадали на танцах, я провожал Сонату домой, она предлагала зайти посидеть, потом я собирался домой, на Крантялис, да так и не уходил, Лейшисы не отпускали: до «поместья» Глуоснисов неблизко, к тому же путь лежит через глинистые косогоры, поросшие кустарниками, через прибрежные луга и пустыри, — да там не только пальто или костюма, там и головы лишиться можно; бывало, и шальной выстрел грянет; ночлег в гостинице был сущим спасением для комсомольского активиста, безоружного, не имеющего пристанища в городе, а уж роскошь просто неслыханная — я бы и мечтать не смел, чтобы гостиничные горничные стелили мне чистое белье, нет, вы только подумайте! И тем не менее, оставаясь на ночь у Лейшисов, я всегда чувствовал себя так, словно угодил за решетку, в одиночную камеру, — несмотря на свежее белье, чистоту и уют, письменный стол, ковры, ослепительно белый кафель в ванной, картины на стенах; впечатление это усугублялось и тем, что Соната иногда запирала меня со стороны коридора на ключ — неужели затем, чтобы не сбежал или чтобы меня не похитили? — для нее я, очевидно, был в некотором роде сокровищем; сегодня она не сочла нужным это сделать. То, что она забыла запереть меня или хотя бы оставить ключ, чтобы я мог закрыться изнутри, опять-таки свидетельствовало о том, что бедняжка не на шутку рассердилась; любопытно, что она скажет утром, когда хочешь не хочешь придется сойтись за столом в номере у Лейшисов (а ведь это выглядит весьма по-семейному — эти утренние примирительные встречи и кофе вчетвером); или вдруг завтра этого не будет?

Не будет, не будет, подумал я, мрачно озираясь в пустом, пропахшем паркетной мастикой коридоре; утром меня здесь не будет, прощай, Соната, меня ждет бабушка; домой. Домой, на Крантялис, хоть там и нет мягкой постели, белоснежной наволочки; нет там и туалетной комнаты, выложенной ослепительно белым кафелем; нет ковров; но нет и пытливых взглядов этой бравой троицы по утрам, — будто после очередной ночевки в гостинице я должен подписать некий вексель — возможно, обещать жениться на Сонате; там, у бабушки, нет и администратора, который готов в любой момент услужливо вручить ключи от номера Лейшисов, — разумеется, перед тем понимающе заглянуть в глаза, — нет и портье, подчеркнуто старательно придерживающего дверь, когда я вхожу (еще бы — будущий Лейшихин зять!); до чего все это осточертело!