Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

– …и проводить его в последний путь. Благодарю священников этого храма за то, что предоставили моему соотечественнику место для упокоения и разрешили мне сегодня присутствовать здесь. До своего последнего дня доктор делал то, что любил больше всего: учил и учился. Поэтому давайте помнить Лукаса Маринуса как…

Якоб замечает двух женщин, прячущихся под раскрытыми зонтиками.

Одна помладше – прислужница? Капюшон закрывает уши.

У старшей на голове платок, прикрывающий левую сторону лица…

Якоб забыл, что хотел сказать.

– Спасибо, что подождали меня, Аибагава-сэнсэй…

Нужно было сделать пожертвование на храм, обменяться любезностями с учеными, Якоб ужасно боялся, что она уйдет, и не меньше – что она останется.

«Ты здесь… – Он смотрит на нее. – Правда здесь, это правда ты».

– Очень эгоистично, – говорит она по-японски, – что я отнимаю время у такого занятого управляющего, с которым была знакома совсем недолго и так давно…

«Ты была удивительно разной, – думает Якоб, – но эгоистичной – никогда».

– …Но сын управляющего де Зута передал пожелание своего отца с такой…

Орито улыбается, глядя на Юана – а он явно очарован ею.

– …с такой учтивой настойчивостью, что уйти было невозможно.

– Надеюсь, он вам не слишком докучал? – Якоб взглядом благодарит Юана.

– Едва ли такой воспитанный мальчик может быть докучливым.

– Его учитель – художник – всячески старается внушить ему понятие о дисциплине, но с тех пор, как умерла его мать, мой сын совсем отбился от рук. Боюсь, это уже не исправить.

Якоб оборачивается к спутнице Орито, гадая, служанка ли это, помощница по врачеванию или равная.

– Я – де Зут, – представляется он. – Спасибо, что пришли.

Девушку ничуть не тревожит его чужестранность.

– Меня зовут Яёи. Я не должна упоминать, как часто она говорит о вас, иначе она до вечера будет сердиться.

– Аибагава-сэнсэй, – сообщает Юан, – говорит, она знала маму давным-давно, еще до того, как ты приехал в Японию.

– Да, Юан, Аибагава-сэнсэй по доброте своей иногда лечила твою маму и ее сестер в чайном домике «Мураяма». Но почему, сэнсэй, вы оказались в Нагасаки в это… – он оглядывается на кладбище, – в это печальное время? Я думал, вы занимаетесь акушерской практикой в Мияко.

– Действительно занимаюсь. Меня пригласил сюда доктор Маэно, помочь советом одному его ученику; тот хочет основать школу родовспоможения. Я не была в Нагасаки с тех пор, как… Словом, с тех пор, как уехала, вот и подумала, что время пришло. Что мой приезд совпал с кончиной доктора Маринуса – это грустная случайность.

Она ничего не говорит о намерении навестить Дэдзиму, и Якоб делает вывод, что такого намерения у нее нет. На них смотрят с любопытством, и Якоб указывает на длинную каменную лестницу, спускающуюся от храмовых ворот к реке Накасиме.

– Пройдемся, барышня Аибагава?

– С величайшим удовольствием, управляющий де Зут.

Яёи и Юан идут, чуть приотстав. Ивасэ и Гото замыкают шествие. Таким образом, Якоб и прославленная акушерка могут поговорить почти наедине. Они осторожно ступают по мокрым замшелым каменным плитам.

«Я мог бы сказать тебе тысячу разных вещей, – думает Якоб, – и ничего не могу».

– Как я поняла, – говорит Орито, – ваш сын – ученик художника Сюнро?

– Да, Сюнро-сэнсэй сжалился над моим бездарным ребенком.

– Должно быть, ваш сын унаследовал талант художника от своего отца.

– У меня нет никаких талантов! Я просто косорукий неумеха.

– Простите, что возражаю, но у меня есть доказательство обратного.

«Значит, она сохранила веер». Якоб не может спрятать улыбку.

– Наверное, тяжело растить его одному, после смерти Цукинами-сама.

– Пока он жил на Дэдзиме, его обучали Маринус и Элатту, и я нанял, как у нас в Голландии говорят, «нянюшку». Два года назад он переехал к своему учителю, но градоправитель дал ему разрешение навещать меня раз в десять дней. Как я ни жду корабля из Батавии, ради блага Дэдзимы, мне страшно подумать о разлуке с сыном…

Невидимый дятел долбит клювом по стволу дерева где-то поблизости.

– Маэно-сэнсэй сказал, что смерть доктора Маринуса была мирной.

– Он гордился вами. Говорил: «Такие ученики, как барышня Аибагава, – свидетельство, что я не зря прожил жизнь». И еще: «Знание существует, только пока его передают другим…»

«Как и любовь», – хочется ему добавить.

– Маринус был циник-мечтатель, – говорит Якоб.

На полпути вниз уже видно и слышно бурную кофейного цвета реку.

– Великий учитель обретает бессмертие в своих учениках, – произносит Орито.

– Аибагава-сэнсэй может сказать то же самое о своих учениках.

Орито говорит:

– Вы замечательно говорите по-японски.

– Такие комплименты доказывают, что я все еще делаю ошибки. В этом беда со статусом даймё: никто не решается меня поправлять. – После маленькой заминки Якоб продолжает: – Огава-сама поправлял, но он был не обычный переводчик.

Птицы щебечут в лесу, на склонах невидимой за деревьями горы.

– И храбрый человек.

По голосу Орито ясно – она знает, как и почему умер Огава.

– Когда была жива мать Юана, я просил ее указывать мне на ошибки, но она была ужасным учителем. Говорила, что такие милые ошибки не хочется исправлять.

– Однако ваш словарь нынче можно увидеть во всех провинциях. Мои ученики не говорят: «Передайте мне словарь голландского языка», они говорят: «Передайте мне Дадзуто».

Ветер ворошит длиннопалые ветви ясеней.

Орито спрашивает:

– Уильям Питт еще жив?

– Уильям Питт четыре года назад сбежал на «Санта-Марии» с другой обезьяной. В день отплытия бросился в воду и поплыл за ней. Стражники не могли решить, относятся ли к нему указы сёгуна, и в конце концов не стали за ним гнаться. После этого из тех, кто здесь был в дни вашего студенчества, остались только доктор Маринус, Иво Ост и я. Ари Гроте приезжал два раза, но только на торговый сезон.

У них за спиной Юан рассказывает что-то смешное, и Яёи смеется.

– Если Аибагава-сэнсэй вдруг захочет… посетить Дэдзиму… то…

– Управляющий де Зут весьма учтив, но я должна завтра вернуться в Мияко. Несколько фрейлин скоро разрешатся от бремени, им понадобится моя помощь.

– Конечно! Конечно. Я не хотел… То есть я не имел в виду… – Якоб, задетый, не решается сказать, чего он не имел в виду. – Ваши обязанности, – запинается он, – разумеется, важнее.

У подножия лестницы носильщики возле паланкинов втирают масло в свои икры и лодыжки, готовясь к возвращению в город с тяжелой ношей.

«Скажи ей! – приказывает себе Якоб. – Иначе всю жизнь будешь жалеть о своей трусости».

Он решает, что лучше всю жизнь жалеть о трусости. «Нет, нельзя так».