Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

– Я должен кое-что вам сказать. В тот день, двенадцать лет назад, когда вас похитили люди Эномото, я был на Дозорной башне и видел вас… – Якоб не смеет поднять на нее глаза. – Видел, как вы уговаривали стражников пропустить вас. Меня только что предал Ворстенбос, и я, как обиженный на весь свет ребенок, ничего не сделал. Я мог спуститься к вам, спорить, поднять шум, вызвать доброжелательного переводчика или Маринуса… А я не двинулся с места. Богу известно, я не мог предвидеть последствий… И что так долго не увижу вас снова… Я почти сразу опомнился, но… – В горле словно рыбья кость застряла. – Когда я прибежал к воротам, чтобы… чтобы помочь, было уже поздно.

Орито внимательно слушает, осторожно ступая, но Якоб не видит ее глаз.

– Год спустя я постарался искупить свою вину. Огава-сама дал мне на хранение свиток, а сам он получил его от беглеца из монастыря. Вашего монастыря, монастыря Эномото. Через несколько дней пришло известие о гибели Огавы-сама. Месяц за месяцем я понемногу учил японский, пока не смог разобрать, что написано в свитке. День, когда я понял, на что обрекло вас мое бездействие, стал худшим днем моей жизни. Но мое отчаяние не могло вам помочь. Ничто не могло вам помочь. Во время инцидента с «Фебом» я заслужил доверие градоправителя Сироямы, а он заслужил мое, и я рискнул показать ему свиток. О его смерти и смерти Эномото ходило столько слухов, что и не разберешься, но вскоре после этого я узнал, что монастырь на горе Сирануи разогнали, а княжество Кёга присоединили к провинции Хидзэн. Я рассказываю вам об этом, потому что… Потому что не рассказать было бы ложью через умолчание, а лгать вам я не могу.

По сторонам дороги цветут ирисы. Якоб краснеет, он совершенно раздавлен.

Орито отвечает, подумав:

– Когда боль сильна и решения нужно принимать немедленно, нам кажется, что мы хирурги. Но когда проходит время, целое видится яснее, и сейчас я думаю, что мы – хирургические инструменты. Мир воспользовался нами, чтобы избавиться от ордена горы Сирануи. Если бы в тот день вы укрыли меня на Дэдзиме, я не испытала бы многих мучений, но Яёи еще и сейчас была бы пленницей. Догматы по-прежнему соблюдались бы. Как могу я вас прощать, когда вы ничего плохого не сделали?

Они уже на берегу. Грохот реки оглушает.

Лоточник продает амулеты и жареную рыбу. Скорбящие превращаются в обычных людей.

Кто-то разговаривает, кто-то шутит, кто-то наблюдает за акушеркой и управляющим Дэдзимы.

– Тяжело, должно быть, – говорит Орито, – что вы не знаете, когда снова увидите Европу.

– Чтобы смягчить эту боль, я стараюсь думать о Дэдзиме как о доме. Здесь мой сын.

Якоб представляет себе, как обнимает эту женщину, которую ему никогда нельзя будет обнять…

…И как целует ее, всего один раз, в это местечко между бровей.

– Отец? – хмурится Юан. – Тебе нездоровится?

«Как быстро ты вырос, – думает отец. – Почему меня не предупредили?»

Орито говорит по-голландски:

– Итак, управляющий де Зут, наш путь вместе окончен.

…И когда Якоб смотрит опять, утренняя звезда уже не видна. Дэдзима уменьшается с каждой минутой. Якоб машет рукой фигурке на Дозорной башне, и фигурка машет в ответ. Начинается отлив, но ветер противный, и потому из залива «Прорицательницу» тащат восемнадцать японских лодок, по восемь весел каждая. Гребцы поют ритмичную песню; их грубоватый хор сливается с плеском волн и скрипом корабельных снастей. «Хватило бы и четырнадцати лодок, – думает Якоб, – но управляющий Ост торговался как бешеный по поводу ремонта в пакгаузе Рус, так что, наверное, правильно было уступить хотя бы по этому пункту». Якоб растирает мелкие капельки дождя на усталом лице. В окне Морской комнаты в его старом доме все еще горит лампа. Он вспоминает, как в скудные годы пришлось распродать библиотеку Маринуса, книгу за книгой, чтобы покупать ламповое масло.

– Доброе утро, управляющий де Зут! – Перед ним возникает молодой мичман.

– Доброе утро, только я теперь просто обычный господин де Зут. А вас зовут?..

– Бурхаав, минеер! Я буду вам служить во время плавания.

– Бурхаав… Хорошее флотское имя. – Якоб протягивает руку.

Мичман отвечает твердым пожатием:

– Весьма польщен, минеер.

Якоб оборачивается назад. Наблюдатель на Дозорной башне стал маленьким, как шахматная фигура.

– Простите мое любопытство, минеер, – начинает Бурхаав, – лейтенанты за ужином рассказывали, как вы встали один против британского фрегата, вот в этом заливе.

– Все это случилось еще до вашего рождения. И я был не один.

– Вы имеете в виду, минеер, Провидение помогло вам защитить наш флаг?

Якоб чует ревнителя веры.

– Можно и так сказать.

Рассвет бросает на серые леса мутно-зеленые и янтарно-красные блики.

– И потом вы застряли на Дэдзиме на семнадцать лет?

– Застрял – не совсем подходящее слово, мичман. Я трижды побывал в Эдо – весьма увлекательное путешествие. Мы с моим другом доктором собирали образцы растений в здешних горах, а позднее мне позволили более или менее свободно навещать знакомых в Нагасаки. Тогда жизнь на острове напоминала уже не столько тюрьму, как школу-пансион со строгими правилами.

Матрос на крюйс-марса-рее что-то выкрикивает на одном из скандинавских языков. В ответ с некоторой задержкой раздается дружный гогот.

Команда в приподнятом настроении, потому что закончились наконец три месяца безделья на якорной стоянке.

– Вам, наверное, не терпится вернуться домой, господин де Зут, после стольких-то лет.

«Хорошо быть молодым, – немного завидует Якоб. – Когда все кажется кристально ясным и несомненным».

– На Валхерене я вряд ли увижу много знакомых лиц. Все-таки война, и двадцать лет прошло. Сказать по правде, я подавал прошение в Эдо, чтобы разрешили мне остаться в Нагасаки, кем-то вроде консула для новой Компании, но в архивах не нашлось прецедента. – Он протирает запотевшие очки. – Вот и пришлось уезжать, как видите.

Дальнозоркий Якоб убирает очки в карман – без них лучше видно Дозорную башню. Пугается на миг, что карманные часы пропали, но тут же вспоминает – он отдал их Юану.

– Господин Бурхаав, вы не знаете, который час?

– Недавно пробило две склянки второй вахты, минеер.

Не успевает Якоб объяснить, что спрашивал о сухопутном времени, колокол храма Рюгадзи бьет час Дракона – четверть восьмого в это время года.

«Час моего прощания, – думает он, – прощальный подарок Японии».

Фигурка на Дозорной башне превратилась в крошечную букву i .

«Таким, наверное, виделся я с палубы „Шенандоа“». Хотя Унико Ворстенбос был не тот человек, чтобы оглядываться. «А вот капитан Пенхалигон, скорее всего, оглянулся…» Якоб надеется когда-нибудь отправить англичанину письмо от «голландского лавочника» и спросить, что помешало ему той осенью дать залп из каронад «Феба». Был ли это акт христианского милосердия, или вмешались какие-то иные, прагматичные соображения?